Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

политика, которая имела совершенно несуразные цели и стремилась к полному разрушению существовавшего европейского порядка, что было нереально. В-третьих, безумные расовые планы, в которых были преданы забвению все заветы человечности, христианства. Если бы не эти свойства гитлеровской политики, его никто бы не считал психопатом, злодеем, авантюристом. В 1956 г. Голо Манн писал, что если бы Гитлер имел толику умеренности, «то для Германии начался бы легитимный период истории, а Гитлер до сих пор правил бы страной»[1231]. Почти то же писал о Гитлере Арнольд Тойнби, что должно предостеречь нас от слишком жесткой морализаторской позиции при оценке политической эволюции Германии в начале 30-х гг.

Состояние травматического синдрома нагнетала и поощряла «консервативная революция», которую, как можно понять из вышеизложенного, нельзя свести только к мракобесию – она была очень разнообразна, многолика, имела плюралистический характер в отличие от немецкой экстремистской левой революции, которая была строго централизованной, жестко организованной, единой и подчиняющейся руководству Коминтерна. Теоретики «консервативной революции» имели колоссальный интеллектуальный потенциал в своей публицистике, были иногда глубоки, часто умны, порядочны, искренне верили в порочность Веймарской республики и собственную моральную интегральность при условии независимости от партий. Немецкий историк Отто Шюдденкопф справедливо называл их вечными путниками между прошлым и будущим, без действительной связи с настоящим. Антуан де Сент-Экзюпери афористично сформулировал это мироощущение так: «Я ненавижу мою эпоху от всей души. Человек в ней умирает от жажды»[1232]. «Консервативная революция» с ее национальными мифами стала мостом, соединяющим прошлое и национал-социализм; даже то, что «консервативная революция» составила самое значительное противодействие национал-социализму, ничего не изменило по существу. Только изучение «консервативной революции» дает возможность осмыслить развитие Германии в Веймарскую республику, завершившуюся нацистской «революцией», когда к власти пришла кучка заговорщиков, бесстыдно использовавших в интересах укрепления собственной власти преходящие, исключительные условия эпохи. Совокупность этих условий составила критическую массу, а следствием был взрыв, поколебавший основы демократии и приведший в ряде стран к относительно одинаковым результатам: замене институтов рыночного хозяйства корпоративными структурами, бюрократизацией всех сфер, необыкновенно возросшей значимостью роли государства, примату внешней политики. Вопрос о том, были ли эти изменения антикапиталистическими, или наоборот, лишен смысла, поскольку, хотя, с одной стороны, разрушению была подвержена основная доктрина капитализма – либерализм, с другой стороны, речь шла о гораздо более важных, чем идеология, понятиях: свобода совести, достоинство человека, его самоопределение, автономия общества по отношению к государству, попрание основ христианства, гуманизма – то есть о принципах, без которых человеческое общество перестает быть таковым и превращается в концлагерь, в котором царит разбойничья банда. «В 1933 г., – писал Герхард Риттер, – раскрылось, насколько тонким оказалось покрывало западноевропейской цивилизации, которое прикрывало пропасть хаоса, оголтелого варварства ни один историк не мог этого предвидеть»[1233]. Действительно, в человеческой истории и культуре не может быть никаких гарантий от варварства. «С любых высот культуры, – сказал в одной из своих лекций известный грузинский мыслитель Мераб Мамардашвили, – всегда можно сорваться в бездну. Хаос и бескультурье не сзади, не впереди, не сбоку, а окружают каждую историческую точку так же, как в математике рациональные числа окружены в каждой точке иррациональными числами». Эта исключительность условий утверждения нацизма или фашизма и их чисто «инструментальный» характер побудили французскую исследовательницу фашизма к следующему, внешне парадоксальному, но внутренне совершенно оправданному выводу: «В фашизме нечего изучать, его нужно просто стереть из памяти и традиции»[1234]. Стереть не для того, чтобы забыть, а ради того, чтобы утвердить принципы и ценности демократии, самоуправления, права и достоинство человека.

Эпилог

Вся история есть история незаконченная, и так же, как мы имеем не одно единственное прошлое, у нас, если мы сделаем свой выбор, может быть не одно единственное будущее.

Эйса Бриггс

Лишь почитая богов и храмы побежденных, спасутся победители.

Эсхил, трагедия «Агамемнон»

«Идолом нашего времени является общность. Компенсацией ее жесткости и громогласности выступает стремление сладость сделать слащавостью, нежность – бессилием, гибкость – беспринципностью».

Хельмут Плесснер[1235]

Любая историческая проблема, даже если она касается самого отдаленного прошлого, есть не что иное, как драма, разыгрывающаяся в сознании сегодняшнего человека: это – вопрос, который историк задает сам себе, как он есть, «в реальной ситуации» своей жизни, своего круга, своего времени.

А.-И. Марру[1236]

Следует ясно предпочесть идею «открытой» вселенной, в которой будущее никак не содержится в прошлом или настоящем, хотя они и накладывают на него жесткие ограничения.

Карл Поппер[1237]

Политическая история, вырванная из контекста политической традиции, национальной политической культуры, – это простая игра случайностей; бессмысленной и бесконечной череде фактов придает смысл и делает их хоть отчасти объяснимыми политическая культура и порожденные ею мифы: трагедия многих европейских народов в межвоенный период состояла в полном отсутствии или недостаточности национальной идентичности (отсюда полное преобладание различных форм национализма), приобрести или восстановить которую путем целеустремленного рационального реформирования политической системы либо вовсе невозможно, либо очень трудно по различным причинам. И тогда на помощь пришли национальные мифы, выражавшие коллективное стремление к «твердой руке», романтическое, иррациональное, драматическое восприятие истории и самой жизни. Отсюда и берет начало великое заблуждение межвоенной поры, ибо, как говорил Кант, «не существует ничего такого, что было бы правильно теоретически, но ошибочно практически». Немецкую ситуацию тупиковой сделало то обстоятельство, что немцам не удалось наряду с созданием сильного имперского государства сформировать соответствующее ему сильное и отчетливое национальное самосознание, имевшее глубокие корни в исторической традиции. Отсутствие этого здорового национального самосознания и «компенсировали» национальные мифы, всевластие которых первоначально выразилось в глухом сопротивлении республике, затем в усилении «консервативной революции» и в конечном счете – в нацизме. Так же, как был прослежен путь к нацизму в Германии, может быть рассмотрен и путь к большевизму в России. Этот путь – следствие особенностей российской политической культуры, выражавшейся в православной этике, духовной атмосфере самодержавия, нигилистической революционной традиции, на что указывали в своих трудах С. Л. Франк, Н. И. Бердяев. Однако просто констатация факта тоталитарных режимов, возникших в межвоенной Европе, недостаточна по той причине, что национал-социализм, итальянский фашизм, фалангизм, большевизм сами по себе не идентичны своим национальным политическим культурам, более того, они всегда находятся в весьма напряженных отношениях с исторической действительностью, поскольку всякая рационально или иррационально измышленная конструкция общественного устройства (утопия) на поверку оказывается исторически реакционной и нежизненной, не имеющей ни исторических прототипов, ни исторической преемственности. Не случайно и нацистская символика (свастика), и большевистская звезда