Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Отче Сергие! – молча молит Алексий, которому хочется, как когда-то, простереться ниц у ног этого покорного его повелениям лесного игумена. – Отче Сергие! Будь и виждь, и, пока ты с нами, земля русичей осияна светом правды, и всякое деяние на ней и для нас – во благо Господу и языку русскому!

Глава восемнадцатая

К приходу Сергия княжеских детей умыли, переодели в чистые рубашки, всех троих. Митя с Ваней и Володя, двоюродный их брат, ждали игумена, о котором многое уже слышали, но главное, по суете женской, по тому, как их мать, Александра (Шура Вельяминова), без конца то оправит рубашку, то крестик на груди, то пригладит волосы и не велит баловать, – по всему этому дети чуяли, что грядет что-то небывалое досель.

Вошел наконец владыка Алексий. Дмитрий, потянувши Ванюшу за руку, привычно стал под благословение своего духовного отца.

С Алексием был монах в грубой дорожной рясе из деревенской самодельной поскони. Дмитрий только скользом, через плечо, глянул на инока. Володя, тот любопытно остоялся, поднял взор на старца. Но Шура первая, узнав Сергия, рухнула на колени перед ним. Ваня, тот как вложил палец в рот растерянно, так и замер.

Володя уже уцепился, молча и крепко, ручонкою за подол рясы инока.

– Здравствуй, великий князь! – произнес Сергий, чуть улыбаясь, и Дмитрий смущенно, только теперь поняв, кто перед ним, подошел к монаху.

Суетились няньки, слуги. Маша, вдова Андрея, мать Владимира, в свой черед опрятно подступила к троицкому игумену принять благословение знаменитого подвижника.

Дмитрий открывает было рот сказать, что он не князь великий, оглядывает на Алексия, но тот молчит и тоже, как и все взрослые, смотрит на чудного монаха с умным лицом и какими-то завораживающими глазами. Очень неловко, смущаясь, малолетний князь целует крест и руку инока.

То, что отрок смущается перед старшими, – хорошо, отмечает про себя Сергий. Не возгордился бы излиха властию! Будь его воля, он, быть может, и вовсе удалил будущего князя из этих пышных хором с коврами и паволоками, дорогою посудою и почетною стражей у дверей. Тем паче, когда подрастет! Дабы отрок принял власть, возмужав, подготовленным к подвигу, а не к прихотям власти. Но, видимо, это не можно, слишком не принято будет всеми окрест!

Дмитрия уводят. Оборачиваясь, коренастый крупный мальчик еще смотрит на игумена Сергия, тянет младшего брата за собою, а тот смеется, радостный, и не хочет уходить, тянет руки к Сергию, и лик преподобного на миг одевается тенью. Он смотрит на мальчика пронзительно, запоминая, и видит, чует скорее, неясную серовато-пурпурно-бурую тень округ его чела.

Сергий еще не научился верить своим предвидениям, еще не ведает, что ныне узрел лик смерти, стоящий за плечами этого второго Иванова малыша, но ему до боли становится жаль мальчика. Только на миг, на мгновение. Не должен смертный судить о Господнем промысле, ибо нам не понять и не надобно понимать того, что не может зависеть от нас, смертных, что древние называли судьбою, майрой, и что лежит по ту сторону границы, очерченной Господом для проявления нашей людской свободной воли.

Маленького Владимира Андреича Сергий, улыбнувшись, приподымает, передавая матери, говорит:

– Вырастет воином!

Володя растет тихим, не драчливым и послушливым дитятею, хоть и здоров, и крупен – в отца. Но старцу Сергию ведомо неведомое прочим, и счастливая мать благодарно принимает в руки малыша, будущее которого днесь означил единым словом легендарный троицкий игумен.

Сергий оглядывает покой, тесный от дорогих вещей, укладок и поставцов, крестит толпу слуг и челяди, благодарно, на коленях, принимающей его благословение.

Они выходят. Алексий перечисляет, чему и как учат наследника престола по его повелению. Говорит, отвечая на невысказанное Сергием, что в обиходной жизни отрок обычно бывает в доме у тысяцкого Вельяминова и у Тимофея, где ездит верхом, учится владеть оружием, играет с отрочатами в лапту, рюхи и свайку. Сергий не спрашивает, понятно и так, что юный Дмитрий неукоснительно посещает все службы и уже сейчас добре знает обряд церковный и, не сбиваясь, поет псалмы и стихиры.

– Следовало тебе, владыка, сразу после Константинополя побывать в обители Троицкой! – говорит Сергий уже на дворе, и это единственный упрек Алексию. Единственный и справедливый, ибо тогда, возможно, не было бы безлепой при и ухода Сергия из обители… Или же и она была нужна для чего-то? Хотя бы затем, чтобы восчувствовала вся братия, старцы и послушники, что без Сергия, без его твердой и непрестанной воли, им не можно, нельзя ни жить, ни быть. И когда поймут, восчувствуют, то уже не позабудут о том впредь.

Они прощаются. Алексий хотел бы задержать Сергия, оставить у себя на Москве, но видит, знает: нельзя. И только с дрогнувшим сердцем целует трижды радонежского игумена. Даже тому, кто стоит на вершине власти, надобен некто, пред кем он может почуять себя меньшим, слабейшим и молодшим по духу своему. Почуять и приникнуть на миг, как путник в пустыне в тяжком пути приникает к источнику, дабы с новыми силами продолжить свой путь.

Леонтию-Станяте на немой вопрос последнего, когда Сергий уже ушел, Алексий ответил, подумав:

– Пошлю Сергия в Ростов созидать новый монастырь с общежительным уставом во имя Бориса и Глеба! Чаю, ему по плечу задача сия. А с троицкими старцами… Он прав! Пусть еще и вновь помыслят сами о себе. Быть может, Сергия со Стефаном и надобно развести розно!

Глава девятнадцатая

В эти месяцы Алексий буквально утопал в ордынских делах, сожидая часа, когда можно будет отнять великий стол у суздальцев и воротить Москве. Пока же он, прибыв во Владимир, сам венчает Дмитрия Константиныча на стол великих князей владимирских, как бы возвысясь над суетной княжеской борьбой. Да, да! Он же митрополит всея Руси, а не токмо Московского княжества! И он благостен и прилеп, так что даже Дмитрий Константиныч несколько смягчает нелюбие свое к московскому владыке.

Вечерами измученный Алексий остается один на один со Станятою. Порою мнится: они вновь сидят вдвоем в Киеве, в смрадной яме, ожидаючи конца. Станята задумчиво толкует о молодости и старости народов. Оба понимают уже, что действительно народы стареют, как и люди, что есть подъем и упадок духа и что старания самого сильного ничто, ежели люди устали жить. Оба видели Кантакузина, сломленного бременем невозможной задачи: спасти гибнущую Византию,