Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

с внучатым племянником Мурутом, что Мамай таит свои особые замыслы и теперь уже стал много сильнее других темников, что объявился уже третий самозваный сын Джанибеков, не то Бердибеков – Кильдитек, не менее кровожадный и жестокий, чем двое предыдущих, что неспокойно в булгарах, что замышляет новый переворот хан Тагай, что ожидается, по всем приметам, суровая зима и, значит, возможен джут и голод в степи и что всем решительно дерущимся ханам и бекам необходимо русское серебро для подкрепления власти своей или домогательств власти.

Монашек получает устные наказы, получает заемные грамоты к русским купцам в Сарае и Бездеже, по которым возможно получить серебро для подкупа ордынских беков, и, накрыв голову и лицо широкой накидкою, удаляется в ночь.

Алексий вздыхает, сидит, понурясь, глядя в огонь свечи, почти забыв про Леонтия.

– Разваливает Орда! – нарушает наконец молчание Станька. – Стойно Цареграду грецкому!

Митрополит молчит. Станята, осмелев, продолжает:

– Скоро ордынские ярлыки будет мочно покупать, как грибы на базаре, кадушками!

Алексий поводит головою. Улыбается бледно, одними губами. Молчит. Выговаривает погодя:

– Ты поди, повались! То, что мы творим ныне, греховно, Леонтий! Но я обещал крестному, что возьму его грех на плечи своя! Поди! Кликни мне служку с сеней.

И уже когда Станята выходит, шепчет, глядя в огонь:

– Господи, прости мне и в этот раз по великой милости твоей!

Глава двадцатая

Когда «тихого и кроткого» Хидыря зарезал во дворце его собственный сын, Темир-Ходжа, в Орде наступил кровавый ад. Отдельные, чудом выдиравшиеся из замятни купцы и русские ратные доносили, что Золотой Орды, по сути, уже нет. Мамай поставил было своего хана Авдула, но в Сарае сидел Мурут, сменивший зарезанного Мамаем Темир-Ходжу, и не желал отдавать власть. Булгары захватил Булат-Темир, мордовские земли – Тогай, и только русский улус продолжал поддерживать законную власть в Сарае. Вот тут суздальский князь, Дмитрий Константиныч, возложивший свои упования на Хидыря, понял, что престол под ним опасно закачался. Дионисий неистово призывал его старшего брата Андрея восстать и свергнуть Орду. Но у Нижнего Новгорода, дважды разгромленного и сожженного татарами, не было на то ни сил, ни желанья. Андрей понимал лучше братьев, что с Ордою им не совладать. Да кроме того, Борис, третий брат, намерил в днешней суете засесть Нижний под братом Дмитрием, чем окончательно обессилил суздальский княжеский дом.

Дмитрий Константиныч, узнав о том, что Алексий перекупил у хана Мурута ярлык на великое княжение, вскипел, но… полки не были собраны, а собранные редели на глазах, измена Бориса разрушила все дело, и приходило уступить Москве. И никто еще не знал, что Алексий одновременно ведет переговоры с Мамаем.

В марте юный Дмитрий Московский со многими боярами торжественно прибыл во Владимир и венчался вторично великим князем владимирским, теперь уже по ярлыку хана Авдула, доставленному послом из Мамаевой Орды, подтвердившим, что великое княжение отныне переходит в вотчину московского княжеского дома.

Из Владимира великий князь Дмитрий прибыл в Переяславль, а оттоле в Москву. Здесь тоже устраивались пышные торжества. Пришел по зову владыки с Киржача сам игумен Сергий, и Алексий заставил своего воспитанника сойти с княжеского креслица и встретить радонежского игумена в дверях, поклонившись ему.

Бояре, наблюдавшие эту сцену, понимали, что присутствуют при очередном дальнем замысле Алексия, и потому все в очередь почтительно приветствовали одетого в простое суконное дорожное платье русоволосого инока. Впрочем, молва о Сергии разошлась уже достаточно широко и многие из бояр приветствовали радонежского игумена с почтением неложным.

Дмитрий глядел на рослого сухощавого монаха, который когда-то являлся к ним в княжной терем, с опаскою. Увидел и лапти, и грубый наряд и, достаточно начитанный в житиях, заметя к тому же общие знаки внимания, так и решил, что перед ним живой святой, и потому облобызал твердую мозолистую задубевшую на ветру руку Сергия истово и прилежно.

Сергий чуть-чуть улыбнулся коренастому, широкому в кости подростку, благословил князя и молча занял предложенное ему место за пиршественным столом, хотя пил только воду и ел только хлеб с вареною рыбой и капустой. Дары, содеянные многими боярами во время и после трапезы, распорядил принять своему келарю и троим спутникам, пришедшим вместе с ним, тут же наказав не забыть купить воску и новое напрестольное Евангелие для обители.

Пир и чести были ему в тягость, но он понимал, что все это надобно Алексию, как и прилюдная, ради председящих великих бояр, встреча с князем, коего он уже видел прежде и с большею охотою встретил бы опять в домашней обстановке, а не на княжеском пиру.

В этот вечер Алексий особенно долго стоял на вечернем правиле. Долго молился, а окончив молитву, долго еще стоял на коленях перед иконами, закаменев лицом. И не о Господе думал он, не о словах молитвы. Иной лик стоял перед мысленными очами владыки, и лик тот слегка усмехался ему в полутьме покоя, ибо был то лик покойного крестного, Ивана Данилыча Калиты.

– Здравствуй, крестник! – услышал он тихо-тихо сказанные слова.

– Здравствуй, крестный! – ответил покорно и ощутил позабытое детское волнение во всех членах своих и в глубоком строе души.

– Ну как тебе, крестник, ноша моя? – вкрадчиво вопросил голос. И, не добившись ответа, выговорил опять: – Тяжело тебе, крестник?

– А тебе? – ответил Алексий, с трудом размыкая уста.

– Мне тяжело!

– И мне тяжко! – эхом отозвался Алексий.

– Веришь ты по-прежнему, что ко благу была скверна моя?

– Но ведь не свершилось нахождения ратей, ни смерды не погинули, и растет, ширит, мужает великая страна! Погоди! Не отвечай мне! Ведь иначе мы уже теперь были бы под Литвою!

– А цена власти? В грядущих веках?

– Царство пресвитера Иоанна, Святую Русь, страну, где духовное будет превыше земного, мыслю я сотворить! – ответил сурово Алексий, подымая лик к иконам и вновь ощущая на плечах груз протекших годов.

Свеча совсем потускнела. Все было в лиловом сумраке, и то неясное, что мглилось перед ним, будучи призрачною головою крестного, издало тихий, точно мышь пискнула, неподобный смешок:

– А создаешь, гляди-ко, твердыню земной, княжеской власти! Чем станет твоя Святая Русь, егда восхощут цари земные сокрушить даже и православие само?!

– Ты что, видишь… Ведаешь грядущее, крестный? – вопросил смятенно, покрываясь холодным потом, Алексий.

– Я не вижу, не ви-и-ижу-у-у… не вижу ни-че-го! – пропела голова, и голос теперь был не толще комариного писка. – Мой грех, крестник, неси теперь на себе, мой грех!

Станята, подошедший к наружной двери моленного покоя, дабы позвать наставника ко сну, услышав два голоса, остоялся вдруг на ослабевших ногах, сполз