Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

обители на помин души родителей своих. И слова Сергия о Троице надолго, навсегда почитай, приложил к сердцу. Почему и возникла позднее в построенном Машковым храме Спаса на Ильиной, одном из лучших новгородских храмов XIV столетия, изумительная, только Андреем Рублевым превзойденная композиция «Троицы», написанная знаменитым византийским художником, приехавшим на Русь всего десятилетие спустя, Феофаном Греком, с которым Василий Данилыч, заказывая росписи, премного и с великою теплотою говорил о московском подвижнике.

И так пролилась, пробилась еще одна малая струйка духовного истечения из множества незримо растекавшихся из Сергиевой обители по всей Великой Руси, одна из тех невидных, но живительных струек, более важных, при всей незаметности своей, для духовного подвизания нации, чем сражения ратей и кровавые подвиги воевод.

Глава пятая

Во Твери творилась новая замятня. Дядя Михайлы, Василий Кашинский, надумал выгнать племянника из города. Михайла ускакал в Литву, долго упрашивал Ольгерда помочь и сестру – повлиять на своего супруга. Наконец, с литовской помощью, воротился к себе. Тверь встречала своего князя с восторгом. Василий ускакал в одном сапоге, отступаясь «ото всего». Вскоре он умер, и Михайла стал законным володетелем тверского стола. Вот тут Алексий, торопящийся все содеять при жизни своей, допустил ошибку, извинительную политику, но непростительную духовному главе русской церкви. Вызвав Михайлу Тверского в Москву, повелел схватить его, «через клятву», нарушив свое же обещание безопасности. Михайлу все одно пришлось скоро выпустить под давлением татар, а протори и убытки платить (и долго платить) всему Московскому княжеству, пережившему литовскую рать и осаду Москвы, сопровождавшуюся разорением всей волости, вторую и третью литовщины, губительные походы Михайлы Тверского, новую и грозную борьбу за ярлык на великое княжение владимирское и прочая, и прочая, вплоть до новых боярских котор на Москве и взаимных пакостей, вплоть до решительных посланий Ольгердовых самому патриарху, противу Алексия направленных, вплоть… Но Филофей Коккин еще не скоро и не враз поставит на стол митрополитов русских Киприана при живом Алексии, хотя начало тому, сама мысль о возможной замене Алексия зародилась у него именно в эти злые годы…

Но вернемся ко времени первого Ольгердова нахождения, дороже всего обошедшегося Московской земле.

Алексий, заметно постаревший в последние месяцы, выслушал последние горькие вести, сообщаемые Станятой. Вопросил вдруг, остро поглядев на своего секретаря:

– Ты тоже мнишь, что я был не прав, задержав через клятву князя Михайлу?

Станята повел плечом. Князя схватили точно что несправедливо! Но владыка не об этом и прошал его. А ежели бы удалось? Вот в чем вопрос! Побитые всегда не правы! Теперь и все случившиеся смерти, и гибель передового полка, и разорение земли, и смерть Никиты Федорова – все это на совести побежденного.

А ежели бы удалось? И князь Михаил сидел бы до сих пор в затворе, а Тверь стала бы волостию великого княжения? Ежели бы удалось? Прав ли и всегда ли прав победитель?! И не есть ли закон превечной правды, коему служил он до часа сего, единый действительный закон на земле?!

– Не ведаю, – отмолвил Станята. – Прости, владыка, но я не дерзаю мыслить о сем!

– Хорошо, ступай! – сказал Алексий и, когда Станята выходил, потянулся было за ним, так страшно вдруг стало ему остаться теперь наедине со своей совестью.

Он превозмог себя, допоздна работал, вечером стал на молитву. Стоял и молился строго и долго, воспретив кому-либо тревожить его, но покой не сходил к душе, и что-то, словно белые перья, реяло вокруг и в воздухе, мешая внимать Господу и мыслить.

И вот, уже в исходе третьего часа непрерывных молений, явился к нему опять Иван Калита. Явился незримо и стал рядом с ним на колени перед божницею.

– Здравствуй, крестник!

– Здравствуй, крестный! – покорно отозвался Алексий.

– Стало, не может быть безгрешной мирской власти, крестник? – вопросил Иван. – И стало быть, прав Христос, возгласивший: «Царство мое не от мира сего?» А мир сей, – продолжал Иван Калита, – игралище сатаны, и люди токмо выдумывают себе оправдания мысленные, но живут по похоти своей, и побеждает тот, кто сильнее и кто хочет больше, аки и прочий зверь!

– Ежели так, – трудно возразил Алексий. – Зачем тогда существуют честь, совесть, правда, понятия познания и греха? Зачем даны нам заветы Господней любви?

– Но ты сам все это и разрушил, крестник! – живо перебил Иван. – Ты сам преступил клятву свою! Скажешь, ради счастья грядущих поколений? А ведаешь ты, в чем оно состоит и чего захотят и возжаждут грядущие за тобою?

– Единой власти, охраняющей смердов, их добро и зажиток и мирный труд… – начал было Алексий.

– Признайся, – перебил Иван, – что не ради смердов грядущих ты деешь все это, а потому, что ты таков и не возмог бы иначе, как и я иначе не мог! Я хотел власти, да, и не лукавил пред Господом! И живем мы отпущенный нам срок, постоянно творя усладу этому смертному телу своему, этой плоти. А смердам тем несносны усилия твои, лишающие их крова, зажитка и жизни, и легше им было бы жить, не думая ни о чем наперед, яко птицам небесным по слову Христа! Ибо там, куда мы все уходим в свой черед, там все иное, там нет плоти и нету страстей, и даже памяти нет!

– Но тогда кто ты?!

– Я, быть может, твоя совесть! Или память твоя смертная. Когда же ты сбросишь эту ветшалую плоть, то и память плоти с нею вместе останет на земле.

– Ничто, Господом созданное превечною волей и из вечности, не может исчезнуть без следа! Как и душа человеческая! – сурово отверг Алексий.

– Ошибаешься! Ох, как ты ошибаешься, Алексий! – зудел тоненький голос над ухом. – Созданное – конечно, ибо оно созданное. Превечно токмо несозданное, нетварное. Все же тварное подвержено гибели! И ты, говоря о бессмертии души, хочешь токмо собственного бессмертия, хочешь избежать гибели этого твоего бренного и греховного естества, этой ежели не плоти самой, то памяти плоти! А готов ты признать Господа и поклониться величию его, ежели он не сохранит твое смертное «я», но раздробит и разрушит? Не скажешь ты тогда: «Ежели нет бессмертия душе моей, то зачем мне Господь? Тогда и его нет!»

– Без Господа человек зверообразен суть!

– Но ты сам доказал, что человек зверообразен всегда! По твоей воле спасителя твоего сожрали волки, а ты жив и злоумышляешь далее! И мнишь себя князем земным! И не потому создаешь единую власть и прямое наследование власти, что это надобно Дмитрию или детям его, а потому, что это надобно тебе,