Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Филофей в конце концов выронил грамоты, закрывши лицо руками.

– Да, ты прав, ты прав! – с болью вымолвил он. – Не можно, не должно делить пополам русскую митрополию! Но что предлагаешь ты? Я не могу теперь сместить Алексия! – почти выкрикнул он.

– Отправь наконец меня в Литву! – спокойно возразил Киприан. – Надели полномочиями и отправь. Обещай мне, ежели надобно, дать сан митрополита русского.

– Под Алексием?!

Киприан промолчал. Филофей вновь склонил голову, вновь заметался взором, начал передвигать без нужды порфировую чернильницу, гусиные и павлиньи перья, бумаги на столе…

– Ну хорошо, хорошо… Я постараюсь поладить с литовским княжеским домом, с самим Ольгердом прежде всего.

– И с кир Алексием тоже! – твердо договорил Киприан. – Которому как-никак восемьдесят лет! Повторю: пред судьбою освященного православия и самой церкви Христовой все иное ничтожно и должно отступить и уступить! Иначе мы потеряем Литву!

– Иначе потеряем Литву… – печально повторил за ним Филофей Коккин. Нет, он не имел ни права, ни сил возразить Киприану.

«А Алексий не может, увы, не может отступить даже от выпестованного им князя Дмитрия!» – растерянно думал Филофей.

– Ты получишь грамоты и… власть, – выговорил он наконец. – Только помоги мне докончить дело объединения церквей сербской и болгарской с греческой!

Киприан кивнул. Последнее разумелось само собою. С присоединением Литвы будет создан мощный союз православных государств, способный разгромить Орду и отбросить турок. И ежели на пути к сей слепительно-величавой цели стоит один лишь упрямый русский старец, рассорившийся с Литвой (лично неведомый Киприану)… Мучения Филофея Коккина он решительно не мог понять!

Так над престарелым митрополитом и над всею Русью нависла еще одна беда, грозившая катастрофою всему московскому делу.

Положим на миг перо и помыслим. И о том несвершенном (и могло ли оно совершиться в те далекие от нас и тяжкие для судеб славянства века?), что замыслили патриарх Филофей Коккин вкупе с Киприаном и что не сумели свершить потомки даже и много веков спустя, и о том, казалось бы, узколобо-национальном, что двигало волей Алексия и что, однако, удалось и состоялось и породило впоследствии великую православную державу, раскинувшуюся от Карпат до стен Китая и до просторов иных морей на противоположном конце Азии. Почему не состоялось одно и получилось другое? Нет ли тут той строгой закономерности, что даже за многонациональным объединением племен, каким оказалась Великая Россия, должна стоять в истоке и замысле одна национальная культура и одно (национальное) духовное устремление? Римскую империю создали римляне, и, когда они исчезли, империи не стало. Великое государство монголов держалось горстью немногочисленных потомков степных батыров; с концом династии государство чингисидов развалилось на национальные части. Россию создали русские, хотя Великая Россия никогда не была страной-колонией и народы, ее населяющие, были равны между собой. И все же великие государства, как и малые, растут из одного корня. А связанные с этим корневым народом племена и народности возрастают и гибнут уже вместе с ним, ибо единство исторических судеб, раз сложившись, не может быть разорвано по чьему-то велению и желанию. Разрыв тотчас начинает сочиться кровью, и рушащийся колосс погребает под останками своими и тех, кто жаждал и добивался его гибели…

Но все это, сказанное тут, видимым становится только в череде проходящих веков. Люди, творящие политику государств, мыслят обычно лишь пределами своей собственной жизни, и Киприан Цамвлак в этом отношении не составлял исключения.

Глава восьмая

Историческая память человечества жестока. В «памятях славы» ощутимо присутствует культ силы. Подвиги добра, христианской любви и отречения мы как бы предоставляем святым подвижникам и мученикам, не замечая (в лучшем случае не замечая) того, ежели они, эти подвиги, вдруг совершаются политиками и государственными мужами, а меж тем именно тогда добро становится воистину действенным, когда овладевает помыслами людей власти.

В жесточайшей и кровавой борьбе Твери с Москвою, вернее, в заключительной вспышке этой борьбы, растянувшейся на три четверти столетия, был миг высокого отречения, совершенный Михайлой Тверским, собственно и позволивший изнемогшей Москве победить в этом споре. Ибо не помогли ни церковное отлучение, наложенное Алексием, ни прещения Филофея Коккина в далеком Цареграде, склонившегося в конце концов на сторону Литвы и великого князя Ольгерда.

Михайло вновь получал ярлык на великое княжение владимирское, теперь уже от Мамая, почуявшего себе угрозу со стороны князя Дмитрия и Москвы.

И вот тут произошло то, что мы называем отречением и что окончательно погубило дело Твери.

Мамаю, потерявшему Хорезм и богатые города Аррана, в борьбе за Сарай и Хаджи-Тархан, в борьбе с ак-ордынцами, надобно было русское серебро, много серебра. Серебро надобно было эмирам, несогласным иначе служить Мамаю, вельможам волжских городов, купцам, что привозили шелка, парчу, оружие, драгоценные камни, рабынь и диковины дальних земель, послам, женам, наложницам, нукерам – всем надобно было урусутское серебро. И коназ Михайло давал, много давал! И обещал давать еще больше, обещал прежний, Джанибеков выход. Мамай не верил и ему, Мамай боялся всех. Обманывая, он полагал, что и его обманывают тоже. То, что Дмитрий получил грамоту на вечное владение владимирским улусом… Да, у него получил, у Мамая! Пользуясь трудностью тогдашней неверной поры, пользуясь слабостью. И грамоту ту подписывал хан. Не Мамай. Свергнутый им хан. Он, Мамай, волен все поиначить опять. Теперь! Когда власть в его руках, когда покорен Булгар и скоро вновь будет завоеван Сарай.

Тверские князья все были врагами Орды. Так говорят. Но это неверно! Орда сама была врагом тверских князей. Узбек казнил коназа Михаила, деда нынешнего тверского князя, что сидит перед ним на кошме поджав ноги и ждет, когда он, Мамай, подобно Батыю, подарит ему владимирский стол!

У него есть своя гордость, о которой Мамай молчит до поры. Люди рода Кыят-Юркин всегда враждовали с чингисидами. Чингисидов, потомков Джучи и Батыя, уже нет. Он, Мамай, станет новым Батыем! Он, его род возглавит теперь Орду! И вновь станут богатые города платить ему дань, и генуэзцы ползать у ног его, и урусутские князья валяться в пыли за порогом его шатра! Перехитривший столь многих темник скоро сам станет ханом, повелителем Золотой Орды! И сокрушит их всех! И прежде всего – ненавистного ему Дмитрия. Быть может – да! – руками коназа Михайлы.

Слуги вносят кольчатую бронь и круглый литой шелом русской работы. Это ему, Мамаю. Бронь хороша. Мамай понимает в оружии, удоволенно кивает головой.

– Я дам тебе ярлык, – говорит он, – но ведь тебя не пустили во Владимир! Как ты возьмешь власть, ежели Дмитрий не послушает тебя? – И смотрит рысьим настороженным взглядом