Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

частью неприятного свойства, так что порою казалось, что звезда Алексия начинает изменять ему. Михайло Тверской продолжал удерживать захваченные волости, окраины княжества тревожили ушкуйники. Новгород со Псковом отбивали новый натиск немецких рыцарей…

Впрочем, по-прежнему продолжал сооружаться монастырь на Симонове, и Федор, бывший Ванята, племянник Сергия, деятельно хлопотал, заводя у себя в монастыре иконописное дело и мастерскую по изготовлению книг.

Устная память капризна. Она знает только три состояния времени: давно прошедшее (миф), прошлое и настоящее. В каждом из этих периодов события статичны и герои подчас не меняют даже и возраста своего. Течения времени в его последовательной продолженности народные представления не ведают.

И лишь грамота впервые твердо и «навсегда» фиксирует ежели не истину, то, во всяком случае, то, что люди считали в свою пору. И уже из этих погодно совершаемых записей создается явление, коему в устной культуре нет аналога, – летопись.

Время становится продолженным. Оно приобретает длину и направление, оно становится измеряемым, ибо события впервые выстраиваются в повременной ряд. И человеческий ум, начиная сопоставлять цепь событий, умозаключает – впервые! – по принципу, не преодоленному и до сих пор, что совершившееся раньше является причиною, а то, что позже, – следствием. (И то, что далеко не всегда так, а иногда и вовсе не так, что законы истории безмерно сложнее, – до той новой ступени мышления человечество в целом еще и не добралось!)

Во все века, заметим, даже наиболее благоприятствующие культуре, на эту вековую работу, схожею с работою пчел, муравьев или даже кораллов, создающих из отмерших оболочек своих целые острова, на всю эту работу, малозаметную современникам, человечество тратило очень немного средств и еще меньше уделяло ей внимания. Много ли получал за исполнение своих гекзаметров слепец Гомер, обессмертивший в «Илиаде» и «Одиссее» древнюю ахейскую Грецию? Что мы ведали бы о ней, не имея Гомера? Несколько камней разрушенных городов, два-три старинных золотых кубка да десяток непонятных надписей… И, бросая певцу за его работу кусок зажаренной свиной ляжки и грубую лепешку, ведал ли какой-нибудь островной басилей, современник Одиссея, ведал ли, что слепой певец дарит ему, царьку крошечного царства, бессмертие и посмертное восхищение всего мира? Дары, на истинную оплату которых и всего того царства было бы недостаточно!

Положим, наши князья уже ведали силу и значение писаного слова, и все-таки какое-нибудь отделанное серебром и украшенное бирюзою боярское седло не дороже ли стоило, чем все многолетнее содержание тогдашнего летописца, который жил в бедной келье, сам себе колол дрова, ел грубый хлеб да сушеную либо вареную рыбу и овощи, ходил в посконине, молился и писал? А теперь одни эти его погодные записи, уцелевшие от бесчисленных погромов, пожаров и разорений, а всего более гибнущие от равнодушия и небрежения потомков, одни эти записи и позволяют нам воссоздать тогдашнюю жизнь и события – и того самого гордого боярина на коне с изукрашенною сбруей узреть, и многое прочее, что без слова писаного онемело бы, осталось в виде разрозненных, потерявших смысл и назначение предметов, когда-то утерянных современниками или зарытых да и забытых в земле. Монеты и те «говорят» прежде всего надписями, сделанными на них!

Ну а навалом гниющие в погребах, истлевающие за ненадобностью горы старинных богослужебных книг? Все эти октоихи, триоди, минеи, праздничные и постные, шестодневы, уставы, напрестольные Евангелия, молитвенники и служебники? Все эти ежегодные, еженедельные, ежедневные воспоминания о событиях, совершавшихся в Палестине в начале первого века нашей эры? Все эти сугубые сакральные переживания все одного и того же – причащение, повторение Символа веры, сложные, разработанные еще в первые века христианства таинства? Какой смысл был (или – и есть?) во всем этом? А какой смысл в ритуале народных свадеб, хороводов, похорон, поминок, празднества первого снопа, зажинках, в Святках, в ряженых, в обычаях, правилах и приметах?

Когда человек начинает рассматривать себя как конечное, смертное существо, весь смысл бытия коего в нем самом, лишь в этих немногих годах и эфемерных земных радостях, трепете плоти, любовных утехах, в жалкой, собираемой всю жизнь собине, тогда, конечно, не надобно ничего иного и со смертью, с концом личности, для нее исчезает все. Но это только тогда, когда люди перестают быть народом, нацией, племенем. Тогда и жизнь племени весьма скоро обращается в небытие. Пока же человек живет, понимая себя как частицу чего-то безмерно большего, чем он сам, – семьи, рода, племени, нации, вселенной, – надобен обряд, надобно религиозное, магическое действие, объединяющее живущих с их предками в единое, нерасторжимое целое, в стройную череду поколений, продолжающих жить друг в друге, и потому надо похоронить (отпеть и оплакать и устроить тризну – наши поминки), а не просто зарыть в землю родителя своего. И вспоминать и его и всех его прадедов-прапрадедов, придя на кладбище в Родительскую субботу. И потому – пышные свадьбы. И потому – торжественное напоминание о страстях отдавшего душу за други своя. Дабы «свеча не погасла», не угасла готовность к суровому подвигу в защиту родины, правды и добра. И потому муравьиная ежечасная работа тех, кто творит и сохраняет память народа, кто не дает угаснуть традициям веков, безмерно важна. Без нее умирают народы и в пыль обращаются, мощные некогда, гордые громады государств.

Об этом порою и задумывался Алексий, когда Федор Симоновский прибегал к нему с очередною просьбою о книгах, русских и греческих, о досках, меди, кожах и клее для сотворения книжных переплетов, о бумаге, пергаменте, чернилах, перьях и свечах. Для себя, для братии Федор не просил ничего и, когда митрополит вопрошал, отмахивался: боярскою и купеческою милостынею-де ублаготворены досыти! Об едином духовном надлежит ревновать иноку!

Хороших учеников воспитал себе молчаливый радонежский подвижник Сергий! И потому каждое посещение Федора Симоновского было тихим праздником для Алексия, прибавляло ему сил и веры в то, что здание, возводимое им, строится все же не на песке и не обрушит, егда сам не уйдет ко Господу.

Глава десятая

Дальше была все та же суета государственных дел, предупредительные грамоты Филофея Коккина, поход на Олега Рязанского[47], дабы заранее обессилить возможного союзника Михайлы Тверского, рождение сына-наследника у князя Дмитрия, гулянья, Святки, гордые замыслы нового «одоления на враги»…

Алексий на Святках устроил себе нечто вроде отдыха. Отложив на время государственные заботы, целиком погрузился в дела любимого детища своего – московской митрополичьей книжарни, откуда уже разошлись по Руси многие тысячи переписанных и переведенных с греческого владычными писцами книг.

Там, на улице, – разгульное веселье ликующей толпы, отложившей на время заботы как