Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

осенял горожан крестным знамением. Посторонился, прижмурясь, когда мимо вихрем, с гигиканьем и свистом, взметая снежную пыль, пронеслись богато разубранные сани. Его посох, торба, грубый вотол и лапти – одежда простого странника, даже нищего – не давали виду угадать издали, кто идет. Но вот те же сани, круто заворотивши, уже мчатся вослед, осаживают в опор, и хмельной красавец в распахнутой бобровой шубе, забежав и срывая шапку с головы, рушит перед ним в снег:

– Прости, батюшко! Хмелен! Не признал враз! – и низко склоняет голову, а Сергий благословляет его, слегка прикусив губу, чтобы не улыбнуться.

Алексий ждал Сергия с плохо скрываемым нетерпением, и Сергий с обычной своей проницательностью понял, что дело тут не в Стефане Махрищенском совсем, а в безмерной усталости митрополита и в безмерном одиночестве, охватившем его после измены патриарха Филофея.

О Стефане разговор был короток. Сергий осторожно, дабы Алексий мог отступить, ежели передумал или что-то изменилось в мнении Дмитрия, повестил о дошедшем до него желании великого князя воротить Стефана на Махрище.

– Это и мое желание! – быстро, едва дав ему домолвить, возразил Алексий.

– Владыке должно быть известно, почему Стефан покинул обитель. Бояра, владельцы земли, зело огорчились на игумена, сотворялись безлепые ссоры, пакости монастырю…

И вновь Алексий не дал договорить Сергию:

– С владельцами земель я уже говорил, и великий князь согласен дать им отступное, но просит, дабы Стефан непременно воротился назад!

Сергий не стал больше возражать, коротко кивнул головою. Знал, что по его слову Стефан тотчас воротит домой. Он сожидал иных вопросов или жалобы о патриархии, но Алексий медлил, и Сергий снова понял почему. Дело было в нем самом, в Сергии, в том, что он пережил недавно и что, конечно, отразилось в его облике.

Глава двенадцатая

Алексий угадал, да и трудно было бы не заметить того. У Сергия нынче были необычайные глаза. Взгляд стал таким, как в далекие прежние годы. («Отче! Почему у тебя юные глаза?!» – хотелось спросить Алексию.) Алексий, однако, вопросил осторожнее: не совершилось ли чего-нибудь необычайного в киновии или с самим радонежским игуменом?

Сергий нынче, чего с ним не случалось никогда ранее, оказался невнимателен. Он едва не признался Алексию в том, что ему воистину было видение, видение света.

Он стоял на ночном правиле, одержимый скорбью, и уже в полудреме услышал, как его дважды окликнули: «Сергий!» Отодвинув окошко, узрел, что все вокруг было залито необычайно ярким светом, ярче солнечного.

– Гляди! – продолжал голос. – Все это иноки твои!

Сергий как был, без шапки и зипуна, выбежал на мороз. Праздничное сияние покрывало каждую хвоинку трепещущим пламенем. Лес был весь словно в сверкающем серебре, и в этом сиянии кружились птицы, множество птиц, переливающихся разными цветами, точно самоцветы, кто с долгими, точно струящийся шелк, хвостами, кто с хохолками из золотых, увенчанных яхонтами тычинок, иные с рубиновыми клювами или красными лапками. Птицы сидели на деревьях и огороже, порхали в воздухе, словно бабочки. Являлись все новые откуда-то из-за ограды монастыря. Птицы кружились, и ему становилось внятно (где-то изнутри росла ясная, светлая уверенность в том), что этот радостный хоровод – его ученики, настоящие и грядущие подвижники, устроители обителей, и что молитва его услышана и ему дано утешение от Господа именно таким вот горним знамением.

– Симон! – закричал он, желая иметь свидетеля (кто-то должен был видеть это вместе с ним), подбежал, увязая в снегу, к соседней келье, стучал, звал. Но старик Симон по дряхлости долго копошился, не отворял, а птицы всё реяли, реяли со щебетом, подобным журчанию, у него над самою головою!

Но вот свет стал меркнуть, и вылезший наконец на крыльцо Симон узрел только гаснущий отблеск, цветные трепещущие полосы, исчезающие во тьме, и не понял бы ничего, не расскажи ему сам Сергий о своем видении. (Как давеча когда-то, при явлении Богоматери, ему и ныне требовался соучастник, свидетель истины, дабы не пасть жертвою вражеской прелести, а паче того – гордыни, чего Сергий позволить себе вовсе не мог.)

А теперь он сидел перед Алексием, полный внутренней радости, и не ведал, баять ли. Едва не сорвалось: рассказать все и Алексию. Но что-то неведомое замкнуло уста. Видение было ему одному, даже Симон не узрел птиц, знаменующих умножившихся учеников и продолжателей его дела. И нелепо было рассказывать о том даже Алексию. Или же он, Сергий, не верит горнему знамению? Он смотрел сияющим взором на Алексия, кивал головою и молчал. Только повторил рассеянно, что воротит Степана… (Русичи все, и Сергий не был исключением, с трудом выговаривали греческий звук «ф», меняя его, где можно на «п». Так и появлялись на Руси Степан вместо Стефана, Пилип вместо Филиппа, Опанас вместо Офоноса или Афанасия, Осип вместо Иосифа…)

Он сидел, слушал, и по-прежнему окружающий мир казался ему таким же ярким, значительным и сверкающим, как когда-то в юности. Нет, не следовало говорить о том Алексию и никому иному! Знак был ему, дабы крепить его в вере и в деянии. Ибо не походы воевод, не сражения, не кровь и не пожары городов, а медленная духовная работа сотен и тысяч подвижников и учителей сотворяет нацию.

Так река, широко катящая воды свои, хоть и несет на себе корабли, хоть и славится причудливою красотою, но густые дубравы и красные боры на ее берегах питает совсем не она, а незаметное глазу просачивание воды сквозь почву. А бурное, капризно-прекрасное ликование пенистых струй – это только отработанная кровь, и должна она, дабы сотворить пользу, воротиться в виде дождей и влаги воздуха, незримыми туманами и росою осесть на листья и травы, увлажнить мхи, пронизать насыщенную живыми существами землю и тогда уже, в этом виде, поить и растить нивы, пажити и леса.

Такими вот незримыми, не текущими даже, а сочащимися сквозь толщу народной жизни были общежительные монастыри, которые неутомимые выученики Сергия и Дионисия Нижегородского распространяли по всей стране, продвигали на Север, и там, где основывались они, являлись не только знак креста и устное слово пастыря, но и училища, и законы, и правила жизни – так укреплялась народная нравственность и умерялось животное в человеке. Было куда отдавать детей учиться грамоте, было кому поклониться, с кем хоронить, с кем крестить детей, у кого судиться, у кого перенимать опыт хозяйствования.

С течением времени жалкие кельи, земляные норы, дупла, почти берлоги, в коих жили первые основатели, превращались в хорошо укрепленные крепости, опираясь на которые страна устояла в грозную пору польского нашествия.