Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Алексий поглядел умученно.

– Возможно, ты и прав! – произнес со вздохом. – И все же не могущая опереться на ратную силу церковь тоже… Земные мы… Здесь, в этом мире! И надобно лишь беречь себя, дабы мера эта, мера земного, не стала роковой, превысив ту грань, за которой начинается забвение Бога и заветов Христа… После чего народ уже не спасти никакому иерарху…

Леонтий промолчал в ответ. Нытьем князя Михайлы владыка нарушил меру сию сугубо.

Призыв к миру на сей раз ниспроверг князь Дмитрий. И снова горели деревни, гнали скот и полон, снова приходил Ольгерд в помочь тверскому князю, снова скакали послы в Орду за ярлыком.

Не помогли патриаршьи прещения, ни епитимья, наложенная на тверского князя… Помочь пришла совсем с другой стороны. Дважды разоренные, голодные люди, потомки тех, кто при вражьем имени одном думали, куда бы спастись, не пожелали сдаваться литвину. Земля упорно подымалась, являлись новые ратники, являлась воля к деянию. Залитый водою по осени и вмерзший в лед хлеб жали под Рождество, по льду, но сжали, высушили, убрали в закрома: «На Пасху с калачами будем!» И неведомо, в упрямых ратниках княжеских дружин али в тех бабах, что на холоде красными, обмороженными руками жали рожь, было больше упорства и веры, веры в то, что устоит и не поддастся врагу Русская земля.

Алексий, проезжая проселками, видел это зримое упорство, и у него оттаивало на душе.

И там, в Троицкой пустыни, куда заезжал он дорогой, у игумена Сергия, тоже творилась жизнь. В обители все так же живописали иконы, переписывали книги, шили, скали свечи, чеботарили, строили. Мужики из умножавшихся окрест деревень то и дело приходили к радонежскому игумену, и он учил их и наставлял. Сам ведая любой крестьянский труд, давал советы, ободрял, укреплял беседами и прошением неблагополучные семьи. Учил и тому тайному, что должно было знать супругам, дабы не надоесть друг другу, не озлобиться, не превратить домашнюю жизнь в невыносимый ад.

Кто сведал? На каких весах взвесил и учел все те бесчисленные, умерявшие похоть, воспитавшие понятия долга, жаления, верности наставленья игуменов и попов, монахов и проповедников, прещавшие плотскую жизнь в посты и праздники, учившие чистоте и стыденью, послушанию родителям и любви к детям – всему тому, что века и века держало русскую семью, воспитывавшую в свой черед век за веком, поколение за поколением воинов и пахарей, верных жен и заботливых тружениц-матерей?

Кто учел? Кто хотя бы подумал об этом в последние лихие века распада семьи и падения всякой нравственности?! Разве для смеха достают нынче «знатоки» исповедальные книжицы, дабы подивиться обилию и разнообразию перечисленных там плотских грехов. Забывая, что не для любованья грешною плотью и ее беснованием, а для искоренения всякой распущенности, похоти и грязи составлялись эти тайные, одному лишь священнику вручаемые пособия и что плотный перечень грехов в книге еще не говорит об их многочисленности в жизни тогдашних русичей…

Алексий думает обо всем этом, полузакрывши глаза, и вспоминает немногословную беседу свою с Сергием, беседу, в которой, как всегда, было мало сказанного и безмерно много того, что выше человеческих речений. Он не спросил Сергия, правда ли, что, когда тот благословил Исаакия на подвиг безмолвия, из руки преподобного вышел огонь и окутал Исаакия с ног до головы. Не спросил, не к чему было, и о прочих чудесах, о коих вдосталь рассказывали на Москве. Сергий сам был чудом, и Алексий с каждым годом и с каждою новою встречей все больше его понимал тем не словесным, а высшим разумом, помочью которого только и приходит истинное понимание.

Жизнь шла и, быть может, скоро уже пойдет помимо него, Алексия. В полях жали перестоявший ползимы, выбеленный снегами и стужею хлеб. И все-таки хлеб жали! Жизнь шла, и не так уж важно, что его собственная судьба близила к закату своему. Прав ты, Господи! Прав в смене времен и в смене поколений земных! И Сергий уйдет, но явятся новые держатели горнего света в Русской земле. Придут! Доколе народ не исполнит предназначения своего…

Полузакрывши глаза, он впитывал радость, и свет, и сырой запах земли, слишком рано освобожденной от снега, и таинство течения жизни, и таинство угасания, ухода «туда», в лучший, Господом устроенный горний мир…

Леонтий с беспокойством следил за необычайно мягким, беззащитным, почти детским выражением лица старого митрополита и отгонял от себя упрямо восстающий страх. Он так слился с владыкою, что с трудом мог вообразить свою жизнь на земле, ежели не станет Алексия.

Глава седьмая

Меж тем в ту самую пору, когда Алексий собирал все силы для новой борьбы с Тверью и Литвой, в далеком Царьграде, утонувшем в благоуханиях пышных летних садов, велась иная молвь, узнав о которой старый митрополит вряд ли остался бы благостен и спокоен.

Вновь сидели в каменном патриаршем покое двое людей, одного из коих Алексий считал своим всегдашним заступником и другом, а другого не иначе воспринимал при патриархе чем верного Леонтия при своем лице. Это были полугрек-полуеврей Филофей Коккин и болгарин Киприан Цамвлак. Филофей, не глядя на Киприана, волнуясь, перебирал и откладывал трепещущими руками грамоты, стараясь не глядеть в глаза собеседнику. Говорил Киприан:

– Ты сам убедился теперь, что прещения и даже отлучение церковное, наложенное тобою по слову Алексия, не возымели успеха! Смоленский князь продолжает ходить в воле Ольгерда, тверичи не отшатнулись от своего повелителя, война не прекращена… Теперь тверской князь сам требует суда! Мы обязаны осудить Алексия и снять проклятие с тверичей! Мало того, обязаны заставить того же кир Алексия отложить, отменить, яко ложное, отлучение от церкви, наложенное им на князя Михаила, и это совершится, ежели произойдет суд!.. Подумай, какой укор твоей мерности, какой урон патриархии цареградской, какой соблазн для всех, небрегающих тобою!.. Не может сей гордый старец возвысить свой ум над суетною приверженностью к единому московскому престолу! Не возможет он понять, что церковь больше и должна быть больше всякого отдельного государства и княжества, даже великого, не говоря уже о столь малом и раздираемом междоусобною бранью куске земли, как Владимирская Русь!.. Со скорбью глядел я, как ты растрачиваешь свой ум и труд на предприятие, коему нет благого исхода; ради давней дружбы губишь дело, коему сам посвятил всего себя: дело совокупления православных государей, дабы противустать неверным!.. Сдвинь камень сей с пути, заклинаю тебя, сдвинь, пока не поздно! Иначе