Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

— Ну, это смешно, — возразил он резко. — К чему разыгрывать тут «снежную королеву»? Я не оставлю тебя, пока не пойму, что ты в безопасности и можешь…

— Никто из нас не в безопасности, и ты прекрасно это знаешь. Какой же безопасности ты хочешь для меня?

— С тобой совершенно невозможно говорить, Катишь! Я не понимаю, что с тобой происходит! Когда ты говоришь это, я радуюсь, что уезжаю, честное слово!

Безразлично она пожала плечами и уселась на диван — смотреть старые журналы о французской косметике. Убитый ее феноменальным равнодушием ко всему, включая ее благополучие, он не нашел ничего лучше, как уйти спать. В ином случае он бы отправился в который раз искать продукты, звонил бы знакомым и начальству с просьбами, но у него не осталось сил ни на что, кроме постели. И вправду, если Катишь безразлично, чем закончится для нее новый день или неделя, во имя чего он обязан стараться?

Он лежал и злился, слыша, как в гостиной она перелистывает журнал. Во тьме, за тяжелыми шторами, объявили тревогу, но он не слышал ее, слышал только, как Катя перелистывает страницы, снова и снова. Как же она читает в полнейшей темноте?

«О ужас, я нашла свечи в нижнем ящике стола, как повезло вспомнить, что они есть. Нужно принять еще таблетку — снова заболел зуб. Где же взять деньги на врача? Его начальство помогло с продуктами, их должно хватить недели на две, и еще лекарства, но они бесплатные, от его знакомого, их должно хватить дней на десять. Если Митя и собирался отвести меня к врачу, сейчас об этом и вспоминать нечего. Он сам уехал без денег. Будет на войсковом содержании. Все пришлось отдать за еду — проклятые перекупщики! Что же будет дальше? Пишу, потому что страшно сидеть в одиночестве. Я очень боюсь налетов. Пока Митя был дома, страшно не было, а сейчас… Я очень боюсь боли. Боюсь, что буду страдать, буду лежать под камнями и землей, и никто меня не вытащит. Мы похоронили дочь Каминских. Ганна принесла ее на руках. Она сидела на лестнице в подъезде и качала ее на руках. Митя услышал, как она разговаривает за дверью, и вышел к ней. Ганна закричала на него: не трогай мою дочь! Ей казалось: если она отпустит дочь, та умрет. Митя попытался дозвониться до ее мужа, но оказалось, что он ушел на фронт добровольцем. Я просила не трогать Ганну. Остальные пробовали утешить ее, а она кричала, что не должна спускать дочь с рук. Когда она заснула, Митя вышел к ней и попытался забрать у нее дочь. Та сразу проснулась и вцепилась в нее. Мне было очень страшно — она визжала, а Митя на нее кричал: ее нужно похоронить! Ганну скрутил сосед из пятой квартиры. Митя спросил у меня чистую одежду, может, рубашку или пиджак, чтобы было, во что укутать труп. Я отдала зеленый пиджак. У нее было страшное лицо — пустые косоватые глаза, открытый рот с половиной зубов. Меня чуть не вырвало. И мне пришлось ее держать, пока Митя копал во дворе яму для нее. Она была такой легкой. Я боялась смотреть в ее лицо. Сосед из седьмой принес две лопаты и помогал Мите копать под каштаном. Я думала о том, какие серые облака и что скоро начнется дождь. Потом Митя забрал ее у меня. Я зачем-то пошла домой, взяла фотоаппарат и вернулась к яме. Они уже начали закапывать. Я сфотографировала ее. Митя, наверное, хотел возмутиться… но промолчал. Сосед спросил, снимаю ли я для газеты. Я пожала плечами. Я не могла ничего сказать. Они закопали ее. Ее прибило, когда Ганна не успела в бомбоубежище. По левой стороне разбили дом, и кусок задел их на улице. Ганне немного ранило плечо. Как страшно дома одной. А если я буду лежать и мне никто не поможет? Нужно умереть сразу и не мучиться. На самом деле смерть — это не ужасно. Она милосерднее мучений. Если закончатся таблетки от зубной боли, что я буду делать? Если не пить их, боль невыносимая и хочется сдохнуть. Митя пошутил: "Зачем тебе сейчас умирать? Будет еще время. Поживи пока, Катишь". А если Митя умрет? Если он не вернется? Я останусь тут одна! Одна — навсегда! Г-жа Каневская сказала нам в лифте: "Слышали, что союзники объявили им войну? Уж они им покажут! Они пришлют на помощь своих солдат, танки и самолеты, вот увидите". А вы, Митя, на фронт? Неужели кто-то остановит это? "Внимание! Сейчас будет зачитано экстренное сообщение!". Мы услышали это по радио. Затем пустили национальный гимн, гимны союзников и: "Не получив ответа на свой ультиматум, правительство союзнической А. объявило войну…". И через четыре часа то же сказали о союзнической Ф. и что "решительные шаги будут предприняты союзниками в ближайшие часы". А если они будут бомбить мой дом в столице? А как же Мария, Дитер и Альберт? Я не хочу, чтобы они разрушили их дома. Я так хочу домой… "Ты вернешься, Митя?" — "Конечно, вернусь. Я не полезу в самое пекло, не переживай. Стрелять я не буду — оружие мне не положено. Главное, побереги себя". Он не простит меня. А если это Дитер убил дочь Ганны? Нет, он же не летчик. И все же. Я не поехала на вокзал с Митей, мы простились дома. "Ты слышала, Катишь, у нас есть союзники. Они обязательно помогут нам. Значит, все закончится хорошо!". Да не закончится все хорошо! Никогда! Приезжай скорее, Митя, мне очень страшно без тебя! Пожалуйста, остановитесь! Это безумие! С кем мы должны воевать? Неужели я смогу поднять руку на Дитера, Альберта, Петера, Альбрехта? Разве кто-то из них замахнется на меня? Как я забыла, что люблю вас всех? Я очень люблю вас. Я очень хочу домой. Просто остановитесь! Хватит! Зачем? Перестаньте! У меня нет сил. Я не хочу выбирать. Почему я должна выбирать? Как выбирать между любовью и здравым смыслом? Как выбирать между двумя своими половинками? Вы сошли с ума. Мы сошли с ума. Налет».

В разбитое окно гостиной прилетела желто-красная листовка. Похожие активно разбрасывали самолеты, но их моментально собирали и рвали волонтеры. Она выглянула — не смотрит ли кто, чем она занимается. На листовках писали на двух языках — и она со странным облегчением узнала тот, чужой, язык врага.

«Защитим любимых на этой войне! Что движет