Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

укрылся курткой, как река темнотой, вот и утро в разгаре. У счастья бешеная скорость. Вот и всё, вот и произошло, во что верилось и что ждалось. А главного всё равно не передать, главное на кончиках пальцев, на губах, на сердце. Лавр гнал время. Не мог дождаться подъёма девушек, увидеть в родных глазах одной из них подтверждение счастия, прерванного часами сна. Как сдружились девочки, Вита не верховодит, а нежно голубит младшую. А Липа – хороший друг и товарищ в горе, и в счастье, где подчинится, где на своём настоит. Сколько скрытой любви заложено в их простых отношениях. Намного позже других стали ему известны обстоятельства, и та решимость Виты, с какой она, по сути в одиночку, подалась на розыски сослуживца отца по тюремным присутствиям. Даёт ли ей внутреннюю неуходящую свободу – вера? Или собственное, от рождения, желание высвобождения не позволяет оставить в несвободе другого человека, не попытаться, не предпринять возможное к его спасению. Риск собственной жизнью не остановил. И лишь высшее покровительство сберегло.

Утренние родные глаза смотрели со встречным вопрошанием: ты нашёл меня, нашёл? Вчерашнее потрясение давало тем глазам силу смотреть на будничный неприязненный мир с большим доверием. Взошло твое солнце во мне и встало в зените.

– Мне радостно и одновременно тоскливо. Будто есть между нами сомнения.

– О чём ты?

– Проснулась. И не верю во вчерашнее. Сейчас, думаю, выйду, и у него на лице всё прочту.

– Прочла?

– Прочла.

– А ведь и я сомневался. Не бывает так хорошо. Искал подтверждения в глазах твоих.

– Нашёл?

– Нашёл. Гони сомнения.

Липа, любопытничая, ревниво следила за неприкаянными чудиками: вот как бывает, оказывается, да видать, не у всех. Толик дождался отходного гонга и свистка боцманмата, долго махал вслед «фильянчику» с высокого берега.

У причала наняли телегу с вырёхой – впряжённой худющей кобылой. Хозяин гужевой повозки, бородатый неразговорчивый мужик, распродавшись, возвращался в Селезнёво из Спас-Клепиков порожним, и по дороге завернул в поисках попутчиков к пристани. Сговорились недорого, уместили и вещи, и пассажиров.

Безветренно вокруг и поразительно тихо. Ельник на жёлтых песках и верхушки дерев смешанного леса стояли просохшими, как давно не видавшими влаги. Вдоль дороги ни луж, ни болотин, словно сюда бесконечная ливневая, чёрная ночь не добралась. А докатилось сюда лето, слабое, прозрачное, нежгучее. Лето, не подпалившее местный ельник и торфяники до белых дымов и курений.

Ехали весело, посмеивались над Толиком, то и дело поражавшимся то дятлу, то кукушке, то причудливому облаку. За всю дорогу одного пастуха видали с тремя коровами, да одного путника встречного с набитой котомкой, в город шёл. Липина печаль на просторе и ликующем солнце будто совсем сошла. Все чувствовали счастливую усталость: вот ещё часа с три до озера Лебединого, а там за озером и село. Лавру предстояло трудное дело: быть вестником беды, причинить дорогому человеку самое большое земное горе – рассказать матери о смерти её ребёнка. Лавр хмурился и крепче обнимал облокотившуюся на его плечо Виту. И в спокойствии их рук, в их молчании ощущалось единение со спокойствием окружающего извилистую грунтовку перелеска. Природа окраины будто отгораживалась от изуверства и надлома нынешнего существования в городе. Природа будто оставалась непобежденной территорией, как и души с неукротимым желанием высвобождения, с невозможностью мало мальского пригибания перед узаконенной чертобесией.

Толик не подавал виду, что заметил перемену между «братцем» и «сестрицей». И смотрел на них понимающим взглядом: жениху с невестой так должно. Вита весь путь чувствовала особую защиту большака, выказанное им мужское начало, решительность и осознание старшинства, главенства. В бережных объятиях Лавра на людях есть новое, волнующее, определённо высокое, не грубая страстность и чувственность, а нежность и трогательность, пусть и не просто братские, как прежде. И давно ею ожидаемое, но заставшее врасплох вчерашнее признание его – чудо как хорошо, глубоко и честно. Она придумывала, что умеет любить. А по-настоящему ещё и не любила. Теперь и чуть возбужденный тон Лаврика, и смех, и появившийся блеск извечно мужского, незнакомого в его глазах, и неподдельная радость подробностям, мелочам дня, и шутки с серьезным выражением лица, заботливость и мимолётные тени озабоченности на лице, особая нежность к ней, без истребования признательных слов выдавали истинные чувства – он любит. Лавр спиной упирался в саквояж, каждую минуту чувствуя, будто перепроверяя, тут вещи, тут, а лбом упирался Ландышу в затылок, в ложбинку на шее, дышал запахом её волос. В носу щекотало и в глаз набегала слеза нежности. Солнце-Ярило ровно в правый глаз и метило, дразнило.

Возчик, всю дорогу погружённый во что-то своё, ухмылялся лишь громким вскрикам городского пострельца, дивившегося простым и привычным для крестьянина вещам. Вокруг безветренно, тише к вечеру. Где шли, где ехали, где бежали вровень с повозкой наперегонки. Липе с Витой, обрядившимся в сарафаны до пят, бегать неудобно, Толик опережал обеих. На вырубке в редколесье набрели на полянку земляницы. Доели без остатка картоху с огурцами. Липа с Толиком и поспать успели за целый день-то. Счастливая усталость. Конец долгого пути.

– Эй, вестовой, не проспи. Держи, щавель тебе канинай сорвал.

Хозяин повозки к концу дороги пообвык к городским: чужие, а как свои.

– У Лахтиных в соседях Коновы-пасечники. Кто у вас глазастый? Как ульи рамчатые углядишь, там два дома будеть. Поболе, в два света и пятистенок – то Коновых-пчеловодов, а рядом кургузый – Улиты.

Первой на взгорке за Лебединым показалась каланча колокольни, потом луковки куполов, куда красным пасхальным пряником нанизалось вкусное закатное солнце. А затем и весь Покровский храм выдвинулся на большак, встречая заезжий люд у перепутья трёх дорог, бугристых, кривых, как пальцы старика. Когда въехали в село, Толик раньше других заметил пчельник и возле забавных одинаковых домиков на ножках – пасечника в смешной шапке с широкими полями и сеткой на лице. Двор перечёркивала надвое веревка с пересохшим, «мёртвым» бельём, как вывешивание, как знак чужим. А у крыльца напротив прислонилась к срубу крышка гроба.

– Покойник в доме.

И солнце зашло.

22

Праздник обретения

Воздушный чёрный флёр как чёрная фата на зеркале в простенке.

Посреди горницы на длинном дощатом столе гроб плывёт челном в мареве сорока свечей. Челн, неправимый Перевозчиком, сплавляется не по Ахерону, а идёт земным руслом, но от земли почти отъят. Свечи всюду: в красном углу, в подсвечниках на окнах, в головах покойницы, на аналое, где лежит раскрытая Псалтырь перед читающим. Дьячок, облачённый по-простому, в азям, бубнит кафизмы возле покойницы: воистину суета всяческая, житие