1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Некоторые другие правители и в самом деле последовали примеру французов и приняли Кодекс Наполеона. Король Баварии Максимилиан даже ввел в своей стране конституцию. Однако большинство их взяли на вооружение лишь те французские законы, которые давали государям больше прав над подданными, сметая в процессе преобразований освященные веками институты и с трудом завоеванные привилегии. Но вне зависимости от того, кем были те государи, просвещенными либералами или авторитарными деспотами, как король Вюртемберга, их подданные в любом случае очутились в несравнимо лучшем положении, чем то, в котором они находились до того, как узнали Бонапарта.

Тем не менее, росло и количество недовольных. Наиболее громогласными оппонентами новых преобразований становились, что и вполне понятно, все те орды имперских графов и рыцарей, лишившихся владений и привилегий. В то же время многие в либеральных кругах испытывали разочарование из-за недостаточной, по их мнению, глубины начатых Наполеоном преобразований. Древние свободные города и некоторые епископства, служившие пристанищем для немецкого патриотизма, отошли теперь к тем или иным правителям по воле и желанию Наполеона. Вместе с независимостью они утратили и ряд прежних свобод. Многие негодовали, почему старые аристократические олигархии не сменила республика, к тому же такие люди вообще предпочли бы создание единого немецкого государства.

С известным высокомерием вселенского устроителя Наполеон произвольно тасовал провинции и области, отбирая их у одних и даруя другим владельцам, в процессе чего нередко успевал задеть и обидеть немцев, на каких бы уровнях те ни находились. В некоторых местах французский стал государственным языком. Ключевые должности занимали французские чиновники, высшие посты в армии также резервировались для французов. Немало досаждали немцам и широкомасштабные лихоимства и злоупотребления на официальном верху. Военные пошлины французов и Континентальная блокада, которая на деле послужила стимулятором для развития угольной промышленности и сталелитейной индустрии в Германии, сделались объектом повсеместного недовольства у представителей тех же классов, которые естественным образом поддерживали привнесенные Наполеоном перемены.

Свою роль играли и культурные факторы. Какими бы космополитами, готовыми на контакты с другими народами, ни выглядели немцы, они к тому же – вне зависимости от принадлежности к католикам или протестантам – отличались большой набожностью, а потому находили шокирующим безбожие революционной и наполеоновской Франции. В лютеранских кругах ленточку ордена Почетного Легиона называли не иначе как «знаком Зверя». Наполеон пользовался большей популярностью у католиков-немцев, но только до июня 1809 г., когда лишил владений римского папу и заточил его в Савоне, чем навлек на себя отлучение от церкви со стороны понтифика. К тому же немцы давно лелеяли в себе вековое чувство «непохожести» – следствие ощущения себя «истинными» и «чистыми» в отличие от французов, которых они считали в сути своей легковесными и неестественными, если уж не вовсе лживыми и испорченными^{48}.

Прошло не так уж много времени, прежде чем чувства эти начали облекаться в практические формы и повлекли за собой соответствующие последствия. Катастрофический разгром в 1806 г. заставил Пруссию дать старт программе далеко идущих реформ и преобразований. Те, кто занимался претворением планов в жизнь, осознавали необходимость настоящей революции, причем как в армии (где солдат превращался из призывника, мотивированного одной лишь жесточайшей дисциплиной восемнадцатого столетия, в профессионала, сражающегося за свою страну из-за любви к ней), так и обществе в целом. В данном случае указом 1807 г. уничтожались последние остатки феодализма – крестьяне получали свободу.

То была революция сверху, проведенная, если воспользоваться словами графа Карла Августа фон Харденберга, министра короля Фридриха-Вильгельма, «по причине мудрости тех, кто стоял в нашем управлении», а не из-за исходившего снизу импульса. Данным преобразованиям суждено было вылиться также и в духовную революцию. Один из главных ее архитекторов, барон Штейн, подвергнувшийся медиатизации рыцарь, желал «заново пробудить коллективистский дух, гражданское чувство, преданность стране, ощущение национальной чести и независимости, чтобы оживляющее и творческое вдохновение заменило ограниченный формализм механического аппарата»^{49}.

Процесс в изрядной степени поддерживался германскими националистами из разных мест. Сам барон Штейн происходил из Нассау, граф Харденберг – из Ганновера, как и генерал Герхард Иоганн Шарнхорст. Гебхард Блюхер был мекленбуржцем, а Август Гнейзенау – саксонцем. В стремлении вдохнуть национальную душу в каждую пору армии и государственной машины их вдохновлял пример революционной Франции. Однако реформы имели целью не только и не столько освобождение народа, а в первую очередь превращение его в деятельного и преданного делу слугу государства. Многие верили, что одной лишь сильной Пруссии будет под силу освободить и объединить немецкие земли, чтобы потом бросить вызов культурному и политическому первенству французов. Мощным оружием в данном случае им мыслилось образование, и Вильгельм фон Хумбольдт получил задание провести реформы в этой области, каковое начинание в 1810 г. выразилось в открытии университета в Берлине.

На уровне народа толчок к поиску путей для возрождения через очищение повлек за собой образование тайного общества под названием Тугендбунд (Tugendbund — «Союз добродетели»), созданного группой молодых офицеров в Берлине^[14]. Цели Тугендбунда в принципе не являлись политическими, поскольку подразумевали самосовершенствование путем повышения уровня образованности и морального возвышения, однако в его программу входило воспитание национальной сознательности и установки на любовь к отечеству, а потому, как получалось на практике, совсем уйти от политики все-таки не удавалось. Количество членов никогда не превышало ста, и все что делали такие люди – сидели и говорили о восстании, о партизанской войне и о мести. Но такова уж природа всех тайных обществ – они кажутся более грозными и опасными, чем являются на деле, а потому Тугендбунд имел глубокое символическое значение.

К тому же данное общество действовало как вдохновляющий момент и центр притяжения разочарованных из других частей Германии. Беспомощность германского народа перед лицом высокомерных французов особо подчеркивал фактор экономического воздействия Континентальной блокады. Ранения гордость в умах немецких патриотов превращалась в угрюмую решительность, а первый проблеск надежды забрезжил на горизонте, когда летом 1808 г. пришли первые ободряющие новости о Байлене. «События в Испании возымели огромное воздействие и показали, на что способна нация, обладающая силой и отвагой», – писал Штейн другу^{50}.