Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

назначен, а не избран собором! Иван Палеолог давно уже принял латинство. Боюсь, дело тут не столько в споре генуэзцев с веницейцами, сколько в намерении католиков покончить со «схизмой», со всем восточным освященным православием, и с нами тоже!

– Но тогда паки вопрошу, почто фрягам занадобился Митяй? – вмешивается Федор Симоновский.

– Не ведаю! – возражает Леонтий. – Чую некую незримую пакость. Ведь и Мамая противу нас наущают они ж!

– Но и владыка Дионисий, – подал голос Стефан, – упрямо зовет на битву с татарами!

– Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову народ к ратному спору с Ордой! – сурово говорит Сергий, глядя в огонь.

– Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы! – думает вслух Федор Симоновский. – Русь и Орда подобны друг другу!

– Мамай – враг чингисидов. Его род Кыят-Юркин уже двести лет враждует с родом Чингиса! Это вызнал покойный владыка, – поясняет Леонтий. – Быть может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай – продолжатель Ногая, при котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть… За Волгою – Тохтамыш! А за Тохтамышем – Тимур! И я не ведаю, какая судьба постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!

– Тохтамыш – враг Мамая, – отвечает Федор. – Они не помирятся никогда. А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно! Великая замятня окончилась в Орде. Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыка Дионисий не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой! – Федор оборачивает требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть-чуть кивает каким-то своим думам. Худое «лесное» лицо его с густою шапкой волос, заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не прикасалось никакое постризало, задумчиво скорбно, завораживающий нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.

Федор, прихмуря брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия, Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы. Что и в греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и всех россов.

– Отче! – подымает Федор требовательный взгляд на игумена Сергия. – Беси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви Божией, намеря вторгнуться в наш монастырь? Как можем мы верить Киприану?

Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая, издалека, улыбка всеведения, столь пугающая неофитов.

– Скажи, Леонтий, – просит он негромко, – каковы теперь, после смерти Ольгердовой, дела в Литве?

– В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на стороне племянника… Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил шляхту четыре года назад признать своей наследницей одну из дочерей, Марию или Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет! – Леонтий чуть растерянно глядит на Сергия. – Ягайло не женат! – догадывает он вслух, начиная понимать не высказанное Сергием. – И значит… Может быть… Но тогда… Поляки непременно заставят его принять латынскую веру!

– И обратить в латынство всю Литву! – подсказывает из темноты Стефан.

Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое лицо.

– Киприан не изменит греческой вере! – говорит он.

– И значит, – досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль своего наставника, – Киприану одна дорога теперь, на Москву?

– Все же пристойнее Митяя! – подтверждает, кивая головою, старый Стефан.

– Покойный владыка, – подает голос Леонтий, – полагал, что ныне Киприаново правление – залог того, что литовские епархии не будут захвачены латинами. И церковь православную не разорвет гибельная пря!

– Пото он и написал Киприану грамоту.

– Похоже, что генуэзцам Митяй надобен еще более, нежели великому князю! – подытоживает Федор Симоновский. – Мню тако!

Четыре инока в свете полыхающего огня решают сейчас судьбы Святой Руси. И то дивно, что решают именно они в укромной, затерянной в лесу обители, а не великий князь с синклитом бояр, не вельможный Митяй, не далекий цареградский патриарх, не жадные фряги, не Андроник, не Литва, не даже святой римский престол! Ибо для жизни Духа не важно множество, но важны вера и воля к деянию. А то и другое присутствует именно здесь, и они, молчальники, ненавидимые Митяем, решают и будут решать еще надолго вперед судьбы Русской земли.

– Гордыня затмила разумение русичей, – говорит, утверждая, Федор. – Отче, что нам поможет теперь?

– Жертва! – отвечает Сергий.

Трое склоняют головы. Федор подымает вдохновенный, загоревшийся лик, досказывает:

– Мню, близит великое испытание всему нашему языку! Но не погибнет Русь, а паки устоит. И обновит себя, яко птица феникс или же харалуг в горниле огненном!

Завтра весть о том, что решилось здесь, поползет от монастыря к монастырю, от обители к обители, по городам, весям и храмам, разносимая усердными странническими стопами: к Мефодию на Песношу, в Нижний Новгород, на Дубну, к Макарию Унженскому в керженские леса и в далекие вологодские палестины, разрастется, умножится и станет соборным решением всей Русской земли.

Глава тридцать третья

Киприан почуял гибель своего дела в Литве после разгрома Андрея Ольгердовича под Вильной ветеранами Кейстута. Уже сидя в Киеве, где его еще принимали (пока), он всею кожею ощутил подземные толчки приближающегося к нему землетрясения: что он стремительно превращается из церковного главы в надоедливого гостя, от коего хозяева стремятся поскорее избавиться. Киприан наконец-то начал понимать то, что покойный Алексий понял за много десятилетий до него, что без могучей поддержки «земли», без мнения народного, как сказали бы мы, никакие тайные замыслы не имеют силы и рвутся, как паутина на ветру. И, понявши это, он устремил на Москву.

Однако и князь Дмитрий был упрям и настойчив. Киприана, не допустив до князя, вышвырнули вон, и теперь ему все свои таланты и силы приходило употреблять на то, чтобы все-таки как-то угодить Дмитрию. Он был принят наконец, но не показал себя в 1382 году, бежав из Москвы, был снова изгнан и окончательно получил митрополичий стол только уже со смертью Дмитрия.

Митяй меж тем, в марте 1379 года проиграв попытку «поставиться» собором русских епископов, минуя цареградскую патриархию (и «провалил» его не кто иной, как Дионисий Суздальский, сам претендующий на освободившийся митрополичий стол), был вынужден