Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Наутро князь, ободренный, непривычно суровый и собранный, покидает монастырь. Он вбрасывает ногу в стремя и, утвердясь в седле, озирает свою дружину. Затем, в последний раз перекрестясь на маковицы монастырской церкви, трогает врысь. Вереница всадников медленно исчезает в узости лесной дороги. А игумен Сергий, проводивши князя, удаляется в келью и становится там на безмолвную молитву, во время которой никому не позволено даже заходить к преподобному. Знала бы братия, скольким тысячам и тьмам ныне открыт туда вход! Ибо Сергий с сомкнутыми веждами, с челом, изборожденным нежданною морщью, пугающе старый в этот миг, духовным взором и смыслом своим ныне вмещает всех. Он видит, знает, почти узнаёт их, идущих на смерть в праздничных чистых рубахах; и зрит ряды мертвецов и калек, и черную кровь в истоптанной степи, замешанную пылью, с тучами роящихся мух, и ведает, что это он послал соплеменников своих туда, в дикую степь, на эту жестокую битву, и теперь принял их трудноту на рамена своя, а ратный подвиг – в сердце свое. И теперь он о том ли молит, дабы Господь умилосердил над родною страной, или о том, чтобы помиловал его, Сергия, разрешившего днесь пролить океан крови? Нет, для себя он и нынче не молит ничего! Он слишком хорошо знает, что значит отдать душу за други своя. И отдавал, и отдает ее тысячекратно. И… Да! В деле, решающем судьбы страны и ее духовной жизни, споспешествуют и ратоборствуют тысячи: и бояре, и смерды, и гости торговые, и кмети, и этот князь, что сейчас скачет назад, на Москву, дабы приказывать и велеть, и мнихи, и иереи, что будут в церквах призывать ратных на защиту земли. Но сдвинул эту гору, вызвал этот подобный движению вод ток он, Сергий. Сейчас и отныне уже не принадлежащий себе. Кольми легче теперь тебе, в горних высях пребывающему, кир Алексие!

Ты возложил этот крест на плеча моя! И крест сей безмерно тяжел, почти в надрыв сил человеческих! И ко понесет его впредь, отче Алексие? Егда и меня призовет Господь в лоно свое? Измерил ли ты ношу сию, владыко? Чуял ли ты, что ноша сия растет и будет расти, умножаясь в тяжести с каждым новым одолением на враги, с каждым новым приобретением власти? И что ношу сию уже не можно, нельзя уронить? Ибо тогда погибнет сама земля и язык русский уничтожится и расточится в пучине времен.

Да, Отче! Господи! Да, владыка сил и ты, матерь всего земного, и ты, Святая Троица, обнимающая и напояющая бытие! Да! У меня хватит сил нести сей крест до могилы моей. И не о том молю. Но дай, Господи, земле русичей праведников в грядущих веках – да возмогут и впредь не уронить крестную ношу сию! Дай им терпения и мужества веры! Дай им надежды и воли! Дай им упорства, смирения и добра! Дай им не позабыть о ближних, братии своей во Христе! Дай, Господи! Из затмения и падений, из гордыни и греха выведи и спаси! Тебе молю и пред тобою сиротствую днесь с отчаянием и верою!

Он чуял «это» как подобное гулу осыпающихся горных пород движение внутри себя, чуял и легкую дрожь в членах от тяжести, переполняющей его в этот миг. И где-то кричало, угасая, тленное существо, прося изменить и отменить, но ведь и Христос, кровавым потом покрываясь, молил Отца: «Да минет меня чаша сия!» Подобной тяжести в душе своей Сергий не испытывал доднесь, ниже и в годы уединенного лесного искуса своего, и чуял, что то, что подошло ныне – это главное, основное, коренное, это та грань, где Господь безжалостно испытует праведника своего, да явит вся тайная, да скажет: вот я весь пред тобою, и иньшего нет в глубине моей!

Рушит, ползет с глухим, сдержанно-грозным гулом, напрягая все струны души, роковой поток, сдвинутый им, Сергием, с места своего, и дрожь пробегает у него по всем членам, и все не кончается, не исходит, а губы шепчут, уже почти и вне сознания, само по себе, священные слова.

Глава четвертая

Еще шли переговоры и пересылы послов, но Орда уже двинулась. Медленно, съедая степную траву, выбивая копытами корни трав, побрели к северу бесчисленные стада. В пыльной мгле, так и не оседавшей над бесчисленным войском, рысили всадники в мохнатых остроконечных шапках. Мамай ехал задумчив и хмур. Многие татарские беки отговаривали его от этого похода, указывали на Тохтамыша, осильневшего в левобережье Итиля, на прежнюю дружбу с Москвою. Быть может, согласись Дмитрий на старую, «как при Чинибеке-царе», дань, и Мамай еще от верховьев Воронежа повернул бы назад. И еще сказать, не будь у Мамая фряжских советников!

Однако Дмитрий в увеличении дани отказал. Но фряги не вылезали из шатра Мамаева. Да и попросту сказать, двинувшуюся громаду войны остановить было уже невозможно.

Над головою медленно поворачивалось темно-синее ночное небо. Зловещим огнем сверкала среди россыпей небесной парчи красная планета войны. Ученые-астрологи, отводя глаза, предсказывали ему победу, запутанно толкуя сложные знаки небесной цифири, находили в сложении звезд символ «одоления». Вечерами Мамай выходил под ночные звезды, оглядывал, любуя взором, бесчисленную россыпь костров. Он должен победить! Что будет после победы, Мамай понимал смутно. Он утолит ярость сердца, узрит Дмитрия в пыли, у ног своих, обложит Русь тяжкою данью. Горели костры. Несло едким кизячным дымом. Он был счастлив. Да! Он был победитель и вел свои тумены на Русь!

* * *

На Москве в эти суматошные дни творилась лихорадка военных сборов. Подходили полки. Рассылались грамоты. Владимир Андреич въедливо выспрашивал Боброка о литвинах. Выступит ли Ягайло в помощь Мамаю?

– Выступит и придет! Токмо… У Ягайлы с дядей жестокая пря…

– С Кейстутом?

– Да. Пото ему и рать надобна!

– Так стало…

– Не ведаю! Ежели не устоим… А так, нутром чую, Ягайле надобна рать на Кейстута, а не потери в чужой войне!

– Дак одолеем?! – весело спрашивает Владимир Андреич.

– Дури не будет, – отвечает Боброк тяжело. – Дак как не одолеть!

Глава пятая

Историки до сих пор спорят о том, был или не был Дмитрий с воеводами своей рати у Сергия накануне или, точнее, во время выступления в поход? Называют даты. Двадцатого августа войска выступают из Коломны (по другим данным – из Москвы), и мог ли в этом случае князь Дмитрий быть восемнадцатого или семнадцатого, «после Успеньева дня», бросивши движущееся войско, у Сергия? Для историков, людей двадцатого века, безусловная