Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

важность руковоженья выступающими из Москвы ратями премного превышает, разумеется, другую важность: важность духовного благословенья этой рати, идущей на подвиг и смерть. Но не так было для людей века четырнадцатого! И вспомним об отсутствии в ту пору митрополита на Москве. Идущую на бой ратную силу страны некому было благословить. И не было в стране человека, духовный авторитет которого позволил бы ему заменить благословение главы русской церкви, кроме игумена Сергия.

И еще в житии (в разных его изводах и версиях), где говорится о наезде великого князя к Троице, есть одна деталь, ускользнувшая, как кажется, от внимания историков, не всегда внимательно прочитывающих тексты. Это то, что князь хотел уехать сразу, а Сергию пришлось уговаривать Дмитрия отстоять литургию и оттрапезовать в монастыре. Князь ужасно торопился. Полки уже шли по дороге на Коломну. А без благословения Сергия выступить в поход он не мог. Дмитрий, при всех капризах его характера, заносчивости, упрямстве и гневе, был человеком глубоко верующим. Да и кто бы в ту пору решился повести в степь рать всей страны без высокого пастырского благословения?! Историкам двадцатого века, выросшим в идеологическом государстве, следовало бы понять, что идеология и в прошлом определяла (и определяла могущественно!) жизнь и бытие общества, политику и хозяйственные структуры.

Дмитрий, чем ближе подходило неизбежное столкновение с Мамаем, тем больше метался и нервничал. Огромность надвигающегося подавляла его все более.

Лихорадочные и запоздалые попытки оттянуть, отвести войну, ничего не дали. Посольство Тютчева, передавши Мамаю дары и золото, вернулось ни с чем. Точнее сказать, Мамай требовал помимо даров и платы войску прежней, Джанибековой дани, что грозило серьезно осложнить положение страны, и тут Дмитрий, охрабрев от гнева, уперся вновь: «Не дам!»

Ну а дал бы? Как ни странно, но, вероятно, уже ни от Мамая, ни от Дмитрия ничего не зависело. Слишком мощные силы вели ордынского повелителя в самоубийственный поход на Москву, и будь Дмитрий даже уступчивее, те же фряги не позволили бы уже Мамаю остановиться. Да и Русь подымалась к бою и хотела этого сражения, хотела ратного сравнения сил. Слишком много было удали и гордой веры в себя у молодой страны. Куликово поле не могло не состояться, и оно состоялось-таки.

В Сергиевой обители в этот раз Дмитрий не хотел задерживаться вовсе. У Троицы, сваливаясь с седла, выговорил неразборчиво:

– Рать идет… Прискакал… Благослови!

Сергий внимательно и неторопливо рассмотрел толпу разряженных сановитых мужей, которые сейчас, тяжело дыша, спешивались, отдавая коней стремянным. Сказавши несколько слов, пригласил всех к литургии.

Бояре гуськом потянулись в храм. Раздавая причастие, Сергий особенно внимательно вглядывался в иные лица. Князю по окончании службы возразил строго:

– Пожди, сыне! Преломи хлеба с братией! Веси ли волю Господа своего?

Дмитрий, сбрусвянев, опустил голову. В нем все еще скакала дорога, проходили с громом литавр и писком дудок войска, и только уже на трапезе, устроенной прямо во дворе, вновь начали проникать в его взбудораженную душу тишина и святость места сего.

Сергий уже ни о чем более не убеждал и не уговаривал князя. Сказал лишь, благословляя:

– Не сумуй!

И Дмитрий, нервно побагровев, склонился к руке преподобного.

Когда уже сажались на коней, Сергий подвел к Дмитрию двух иноков, старого и молодого. Немногословно пояснил, что Пересвет (молодой) – боярин из Брянска, в миру бывший знатным воином, в Ослябя (пожилой монах) такожде в прошлом опытный ратоборец. Он, Сергий, посылает обоих в помощь князю. Дмитрий с сомнением было глянул на Ослябю, седатого мужика, но тот, тенью улыбки отвергая князевы сомненья, высказал:

– Дети мои в войске твоем, княже! Коли они воспарят к горним чертогам, а я останусь, не бившись, в мире сем – себе того не прощу! А сила в плечах еще есть! – Он поднял с земли великий камень, взвесил его в одной правой руке, подкинул и легко отшвырнул к ограде, примолвив: – Послужу Господу, князю и земле Русской!

И Дмитрий, устыдясь колебаний своих, склонил голову. Не ведал он, что Сергий и тут, в этом деянии своем, как и во многих иных, указал пример грядущим векам. Два столетия спустя, в пору новой литовской грозы, защищая Троицкую лавру от войск Сапеги, иноки с оружием в руках, презрев прещения византийского устава, стояли на стенах крепости, «сбивая шестоперами литовских удальцов», и то творили такожде в память и по слову преподобного Сергия.

– С Господом!

Кони взяли наметом. Оглянув еще раз, Дмитрий уже со спуска увидал издали высокую фигуру Сергия с поднятой благословляющей рукой.

Ветер, теплый, боровой, перестоянный на ароматах хвои и неприметно вянущих трав, бил и бил в лицо. Завтра Коломна, и Девичье поле, уставленное шатрами, и клики войска, ожидающего его, князя, и Боброк, отдающий приказания полкам. Сейчас он любил и шурина своего, прощая принятому Гедиминовичу все, что долило допрежь, и благородную стать, и княжеский норов, и ратный талан, соглашаясь даже с тем, что без Боброка не выиграть бы ему ни похода на Булгар, ни войны с Олегом… «Так пусть поможет и Мамая одолеть!» – высказал вслух, и ветер милосердно отнес его слова в сторону.

Владимир Андреич, легко наддав, приблизил к скачущему князю.

– Пешцев мало! – прокричал сквозь ветер и топот коней.

Дмитрий кивнул, подумал и крикнул в ответ:

– Тимофею Васильичу накажи! Еще не поздно добрать!

В упругости ветра, когда выскакали на косогор, почуялось далекое томительное дыхание степных просторов. Или поблазнило так? Дмитрий не ведал.

А Сергий, проводивши князя, задумался. Озирая воевод, приехавших вместе с Дмитрием, он каждого из них отдельно «взял в душу свою» и провожал князя, переполненный этим новым и тяжким знанием. Нет, он не ведал заранее, кто умрет и кто останет жив, но он каждого как бы вместил в сердце и теперь чувствовал себя переполненным кораблем, пускающимся в бурное море. Сокровенное знание это надо было изо всех сил не уронить, не утопить, но донести и пронести с собою до часа грозной битвы. Он даже и ступал осторожно, когда по уезде князя возвращался в келью свою.

Глава шестая

– Идут и идут! – Парень приник к волоковому окошку избы.

Шли уже второй день. Проезжали бояре на высоких дорогих конях, рысила, подрагивая копьями, конница, колыхались тяжелые возы на железных ободьях с увязанною снедью, пивом, ратною срядой и кованью. Теперь шли, шаркая долгими дорожными шептунами, ратные мужики, пешцы, неся на плечах рогатины, топоры, а то и просто ослопы с окованным железным концом. Шли истово, наступчиво, одинаково усеребренные дорожною пылью. Несли в