На червленом поле - Мария Воробьи

– Да, Лукреция молода, – сказал отец, перекладывая бумаги с одной стороны стола на другую, не поднимая глаз на сына. – Она молода, но нам нужны союзы, нам нужны войска. Наш престол раздроблен и слаб. Нужна воля, чтобы объединить итальянские герцогства под моей рукой для Святого престола. После Авиньонского пленения, которое длилось больше ста лет, престол до сих пор целиком не оправился. Многие земли, которые по праву должны принадлежать папе, находятся в чужих руках. Но вырвать герцогства и графства из этих цепких рук будет непростой задачей, поэтому Лукрецию я выдам в семью Сфорца – только мы еще не определились с женихом. Но с Джоффре понятно. За Джоффре я выдам Санчу, Санчу Неаполитанскую, прекрасную деву с острым профилем и резкими кудрями, внебрачную дочь короля Неаполя Альфонсо. Что ты кривишься, Сезар? Она бастард – так и вы бастарды. Такие, наоборот, прекраснее родятся: потому что от большой страсти.

– Я не потому кривлюсь, отец, что она незаконная: ты верно заметил, что мы и сами ублюдки.

– Что же, думаешь, король Альфонсо предаст нас?.. Я думал об этом. Но если и предаст он нас, то за Санчей он дает герцогство Скуиллаче. Каков бы ни был тесть, какова бы ни была невестка – герцогство.

– Это южное герцогство, отец. Мне страшно за брата: помнишь ли, что случилось в Сицилии с сестрой Изабеллой?

Отец разозлился:

– Не тебе о сестрах вспоминать! Ты был еще мальчишка, когда Изабелла шагнула в черные воды. Ты был мальчишка, когда вокруг шеи Джироламы обернулась веревка. Лукреция выйдет за кого-то из рода Сфорца, а Джоффре женится на Санче – и не препятствуй. Сфорца с севера, неаполитанцы с юга – оба дома очень могущественны и нацелены перегрызть друг другу горло, но, на беду, наши земли лежат между ними. Мы заключим брак и с тем, и с этим. Пусть в своей борьбе истощают друг друга. Тем слабее будут потом, когда мы будем готовы нанести удар. Такова моя воля, моя, папы римского, наместника Святого престола.

После таких слов Сезар больше с отцом не спорил.

Последней, кого навестил Сезар, была его мать.

Благородная Ванноцца деи Каттанеи жила в собственном доме в Риме. Дом этот был возведен недавно по приказу Родриго де Борха, тогда еще кардинала, а не папы римского. Особняк был построен на месте прежней римской виллы, очень древней, но в последние годы крайне запущенной. При ее разборе сняли первый слой каменного пола и нашли небольшую статуэтку Венеры. Руки у нее были отбиты, как и нос, и для такого богатого римского дома она казалась на удивление грубой, сделанной совсем неизящно. Но когда о находке рассказали Родриго, он засмеялся и очень обрадовался: ему казалось, что находка сулит рождение многочисленного и крепкого потомства. Он велел очистить статуэтку, уложить ее в сундучок, вытесанный из тиса, проложенный алым бархатом, окованный железом, и снова поместить ее под пол дома.

Сбылось пожелание: все четверо детей, рожденные Ванноццей от Родриго, выжили и были как на подбор: красивыми, крепкими, искусными в словах и резкими в делах.

Но она, по-матерински чувствительная, в особенно черные, тревожные минуты думала, что все это не к добру, что что-то должно случиться – что-то злое. О своих подозрениях она молчала, ничего не говорила сыновьям, ничего не говорила любовнику. Знала, что звезда, которая их ведет, не терпит сомнений и гибнет от колебаний – так и она, их мать, не должна была сомневаться и колебаться.

Сезар, вернувшись из похода, отдал в починку доспехи и оружие и в дом матери явился, одетый по последней моде: в темно-зеленый дублет и объемную шляпу, украшенную белым пером.

У матери в дому жили Лукреция и Джоффре. Они родились в один день, но в разные годы. Но он родился мальчиком, а она родилась девочкой. Ее еще не выдали замуж, а Джоффре был слишком молод, чтобы жить в своем доме один, как хозяин.

Сезар всем заготовил подарки: матери – отрез ткани на платье, сестре – серьги с желтым камнем, а брату – арбалет нового устройства, чтобы тренировал руки.

Радостно встречали его мать и брат, но сестра сидела задумчивая, невеселая. Сезар ничего пока не спрашивал, правым глазом посматривал: знает или нет, была или нет.

Ванноцца радовалась, говорила:

– Только Хуана не хватает.

Хуан был еще одним сыном Ванноццы и Родриго.

Они родились в один год с Сезаром: один – в январе, другой – в декабре. Такое случалось редко, но все-таки случалось. Они были очень разные, и даже материнскую грудь они сосали по-разному: Сезар – торопливо, Хуан – жадно. Никто теперь не помнил, кто из двоих родился первым.

Время их жизни текло очень неодинаково. Лет до девяти Сезар был крупнее и умнее, но в своих девяти годах он неожиданно застрял лет на пять. Меж тем Хуан ложился спать безбородый, гладкий, как куриное яйцо, а утром встал волосатый и бородатый. Утром Хуан говорил тонким мальчишечьим голосом, а вечером говорил басовито, как дородный воин. В этих восемнадцати годах он застрял лет на семь.

Меж тем Сезар, долго подходящий к отрочеству, быстро и без интереса его преодолел и сразу стал двадцатипятилетним, обогнал Хуана. Долгое время так и было, и казалось, что Сезар уже окончательно перерос брата, пока Хуана не женили. Тут ему резко исполнилось тридцать, и он пребывал в этом возрасте до конца своей жизни. Рост Сезара до тридцати был медленным, но верным, и в итоге у Ванноццы было два тридцатилетних сына, а она все силилась вспомнить, которого из них родила первым.

Так никогда и не вспомнила.

Так никто и не узнал.

Но глухое соперничество между братьями принесло свои плоды, и, сидя за обеденным столом между матерью и сестрой, без Хуана, Сезар чувствовал себя вполне счастливым.

Сезара расспрашивали: по его словам можно было понять намерения отца. Отец вслух говорил мало, все больше думал, а потом озвучивал решение, спорить с которым было нельзя.

– Куда ты теперь? – спросила Ванноцца, проницательно глядя на него сквозь светлый туман ресниц.

– Здесь пока останусь, – ответил Сезар, боковым зрением видя, как переглядываются мать и сестра. – Скоро буду принимать кардинальский сан.

– Все-таки сан, – задумчиво сказала Ванноцца.

Она, должно быть, уже представила себя матерью будущего папы римского – потому что Сезар был коварен, как отец, и умен, как отец…