Личный тать Его Величества - Николай Александрович Стародымов

– Думай, Петька!

– Говорю ж тебе!..

Воейков, поморщившись, приподнялся и ткнул свёрнутой в рукавице плетью вперёд:

– Вон уже острог!.. Там и расскажешь!..

Захлопнул дверцу возка.

И тронул обшитыми кожей валенками бока кобылы. Та охотно прибавила шагу.

Часть вторая

Верхнетуринск 1600 год

Второй воевода

О гнев безумный, о корысть слепая,

Вы мучите наш краткий век земной

И в вечности томите, истязая!

Данте

(«Божественная комедия»)

Воейков мутным хмельным взором смотрел на собеседника.

– Сгною, мерзавец! – подвинул вперёд оловянный стакан.

– Да ты уж сколько мне задолжал, воевода!..

– И ещё задолжаю! – пьяно хохотнул Воейков. – А ты тот долг спишешь!.. Наливай, говорю!..

Он потянулся неверной рукой к бороде целовальника. Однако тот без труда увернулся. Но налил.

– То-то ж! – довольно хмыкнул Меньшой.

И махом опрокинул чарочку в рот. Захрустел грибком, словно забыв о целовальнике, уставился в тёмный угол…

Иван Меньшой Воейков – второй воевода города Верхотуринск. Города с восточной стороны Каменного пояса. Города, в котором оканчивается тоненькая ниточка пуповины змеящейся сквозь Югорский хребет Бабиновой дороги и начинается сибирское бездорожье.

Выть хочется!..

В ту давнюю ночь в безвестном остроге близ Касимовского городка, он выпытал-таки у Петрухи Головина, куда тот запрятал добрую толику серебра. Правда, божился опальный казначей, что спрятал своё личное, кровное, что казённого если и брал, то в меру… Ну да то уж не его, Меньшого Воейкова, дело – чьё серебро тот укрыл, своё али краденое. Главное – выпытал!

А уж пытал – так уж пытал!

Покойный государь Иоанн Васильевич в особом наставлении чётко расписал, как правильно людишек подвергать телесным истязаниям. Конечно, особо речь шла о тех, от кого требовалось получить какие-то важные сведения.

Первым делом рекомендовалось наглядно показать татю, что его ожидает – на глазах его подвергали лютым мукам другого человечка, разбойника какого придорожного, которого следовало наказать, но который вряд ли мог что-то ценное сказать. Тут палачу дозволялось делать с жертвой всё, что пожелает, демонстрировать своё мастерство – главное, чтобы мучился подольше, раньше времени душу не отдал. Увидев, что опытный кат может творить с человеческой плотью, многие из тех, кому пытки только угрожали, сразу ломались, просили не вздёргивать их на дыбу – каялись во всех грехах, истинных и мнимых, выдавали сподвижников-единомышленников, а ежели таковых не находилось, могли и оговорить со страху.

Ну а если кто упорствовал, за того брались всерьёз. Первым делом заламывали руки за спину и вздёргивали к потолку, чтобы руки из составов выдернуть. Ну а потом – плетью хлестали; каты тут виртуозность свою показывали, могли тремя ударами витеня не только вырезать из кожи на спине ровный лоскут, но и, рукой не касаясь, отделить его от тела так, что он ниспадал на зад пытуемого… Впрочем, для порки могли и на специальную лавку уложить – на «корову», как каты балагурили… А то вениками горящими прижигали спину – мука здесь состояла не только в собственно боли от ожогов, хотя и она лютовала, а в том, что когда ранки начинали подсыхать, спина у несчастного отчаянно зудела, он старался почесаться о стену или притолоку, снова и снова раздирая язвы и причиняя сам себе новые и новые муки…

Опять же, предписывалось, чтобы в пытках делались перерывы, чтобы татя до смерти не умучить, да и чтобы дать ему шанс для раскаяния и – главное! – выдачи нужных сведений.

И это ещё не всё! Непременно во время экзекуции прельщали узника: мол, ты только расскажи что знаешь – и прекратится истязание, и суставы тебе костоправ на место вставит, и мазью целебной спину смажет…

Никто не в силах удержать в себе тайну, если оказался в руках опытного ката. Нет такого человека!

И тут ещё вот что важно! Пытчикам особо предписывалось соблюдать, чтобы пытуемый не обеспамятовал от боли, а то и вовсе чтобы не помер, неровён час!.. Оно, конечно, и у мастера осечки случаются, ежели, скажем, у кого из вздёрнутых на дыбу сердечко слабое… Но то уж – как господь рассудит!.. Впрочем, наказывали за такое ката сурово – его дело главное состояло в том, чтобы сведения получить, а не смерти предать! Для казней другого человека казна содержит.

И чтобы наблюдать за действиями ката при нём обязательно состоит пыточный пристав.

Короче говоря, мастера для того, чтобы выпытать у любого человека нужный секрет, в царстве всегда имелись.

Петька Головин держался долго и крепко. Однако в какой-то момент не выдержал и он.

– Не могу больше, – простонал он. – Дайте смерти, ироды!..

– Где серебро? – встрепенулся Воейков. – Скажешь – и отпущу!.. А не скажешь – продолжим!..

Опытный кат, уловив момент, сунул в очаг щипцы, начал ворошить ими, выбирая уголёк пожарче… Головин с ужасом глядел на наливающийся красным металл палаческого инструмента.

– Ну-тка, погоди, – остановил ката Воейков. – Петька говорить станет… Станешь же, горемыка?

Головин перевёл глаза на него.

– Скажу где казна, – горячечно заговорил он. – Только это моя личная казна, с моей усадьбы…

– Ну и где же?..

Головин заговорил… Подробно рассказал, где схоронил сокровища. Воейков тщательно записал, переспрашивая и уточняя.

Кат равнодушно стоял рядом. Воспреемником скольких подобных исповедей он уже стал за долгие годы своей жуткой службы!.. Иной мог бы и попользоваться слышанным. Однако палача в этом вопросе можно сравнить со священником – тайна исповеди для обоих свята!

– Опускай! – велел Меньшой заплечных дел мастеру. – Да аккуратнее, смотри, не урони!

– Небось, не уроню! – добродушно отозвался тот.

Привыкший к своему жуткому ремеслу, палач не испытывал к жертвам личной ненависти – просто выполнял работу, как выполнял бы любую другую, добросовестно и без излишнего рвения.

Заскрипел блок, колесо начало медленно проворачиваться, опуская истерзанное тело.

Между тем Воейков отворил дверь, выглянул в комнатёнку перед пыточной. Там скучали в ожидании двое местных казаков, а также прибывшие с санным поездом лечтец-костоправ, писарь, десятник стрелецкий…

– Ты иди, помоги бедолаге! – первым делом велел Воейков лечтцу. – Суставы на место вправь, язвы обработай… В общем, сам знаешь… Потом пусть помоется – и в тёмную! Держать в строгости! – перевёл он взгляд на десятника. – Кормить-поить, и охранять. Не разговаривать! Чтобы не дай тебе Бог, не убёг, или чтобы беда какая с ним не приключилась… Руки чтоб на себя не наложил – головой за то