Николай Клюев - Сергей Станиславович Куняев

Именно Леонид Семёнов, близко знакомый с Блоком, обратил внимание Клюева на блоковские стихи. И Клюев сразу же выделил их из всей «новой поэзии». Брат, брат духовный… Так он почувствовал, так понял, так уверился — и особым символическим значением наполнилось для него название читаной книги — «Нечаянная Радость».

Первое письмо Блоку он послал ещё до своих злоключений «казармы и тюрьмы» — в конце сентября 1907 года.

«Александр Александрович!

Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой — прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудитесь поместить их в какой-либо журнал. Будьте добры — не откажите. Деревня наша глухая, от города далеко, да в нём у меня и нет знакомых, близко стоящих к литературе. Если Вы пожелаете мне отписать, то пишите до 23 октября. Я в этом году призываюсь в солдаты (21 год), и 23 октября последний срок. Конечно, и родные, если меня угонят в солдаты, могут переслать мне Ваше письмо, но хотелось бы получить раньше…»

Начало письма — не более чем почтительная просьба к известному поэту от начинающего, приславшего пять стихотворений. Но далее — Клюев делится впечатлением от блоковских стихов, и эти строки берут Блока за сердце: «Мы, я и мои товарищи, читаем Ваши стихи, они-то и натолкнули меня обратиться к Вам. Один товарищ был в Питере по лесной Части и привёз сборник Ваших стихов; нам они очень нравятся. Прямо-таки удивление. Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда прекрасного, как свобода, и грозного, как Страшный суд… И чудится, что ещё миг — и сухим песком падёт тяготенье веков, счастье не будет загадкой и власть почитанием. Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: „Отныне нет Смерти на земле, нужда не постучится в дверь и сомнение в разум. Кончено тленное пресмыкание и грядёт Жизнь, жизнь бессмертных и свободных, — как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей“».

Книга, которую читал Клюев — второй по счёту сборник блоковских стихов. И слова Клюева — не просто пересказ предисловия Блока к «Нечаянной Радости»: «Слышно, как вскипают моря и воют корабельные сирены. Все мы потечём на мол, где зажглись сигнальные огни. Новой Радостью загорятся сердца народов, когда за узким мысом появятся большие корабли». И даже не сердечное переживание мотива «корабля верных», памятного по братству христов… Он посылает Блоку свои стихи с просьбой «поместить их в какой-либо журнал» и просит прислать «Нечаянную Радость» в личное пользование (ибо, как можно понять, с книгой этой он знакомился из рук неназываемого «товарища») — не из потребительских соображений… Это были внешние знаки, опознавательные сигналы, событийные жесты, приглашающие к мыслительному и душевному общению двух (Клюев это чувствует) духовных собратьев.

Он не ошибался тогда в своём ощущении. Ответное письмо Блока и присылка им «Нечаянной Радости» стали поводом для следующего — ещё более откровенного и взволнованного письма.

«Я получил Ваше дорогое письмо и „Нечаянную Радость“, умилён честью, которую Вы оказали мне Вашей сердечностью ко мне, так редко видящему доброе человеческое отношение.

В лютой нищете, в тёмном плену жизни такие переживания, какие Вы доставили мне, — очень дороги. Благодарю Вас!

Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою „образованность“, чтобы быть сколько-нибудь понятным. Раньше я читал только два отдела Вашей книги — „Нечаянная Радость“ и „Ночная фиалка“, остальное было вырвано, теперь прочёл всё и дерзаю сказать Вам, что несмотря на райские образы и электрические сны, душа моя как будто раньше видела их, видела — „Осеннюю волю“, молодость, сгубленную во хмелю, незнаемый, но бесконечно родной образ, без которого нельзя плакать и жить, видела Младу — дикой вольности сестру, „Взморье“ с кораблём, уносящим торжество, чаяние чуда и прекрасной смерти.

Простите мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!.. И хочется встать высоко над Миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звёздными слезами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю, в славословии и радости дав начало новому дню правды.

Вы — господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, не утолённых сердцем, и что темны мы только, если на нас смотреть с высоты, когда всё, что внизу, кажется однородной массой, но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих, их души, подобные яспису и сардису, их рёбра, готовые для прободения.

Вот мы сидим, шесть человек, все читали Ваши стихи, двое хвалят — что красивы, трое говорят, что Ты от безделья и что П. Я. пишет лучше Вас, — за сердце щиплет, и что в стихотворении „Прискакала дикой степью“ слово „красным криком“ не Ваше, а Леонида Андреева, и что Вы — комнатный поэт, стихот<ворение> „День поблек — изящный и невинный“ — одна декорация и что после первых четырёх строк — Вы свихнулись „не на то“. Что такое „голубой кавалер“, нимб, юр? Что „Сказка о петухе и старушке“ — это пожар в причте. Милые, милые, дорогие мои братья! Я смотрю на них и думаю: призри с небеси и виждь, и посети виноград сей, юже насади десница твоя!

Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от „вас“ какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от „вашего“ присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без „вас“ пока не обойдёшься! Это-то сознание и есть то „горе-гореваньице“ — тоска злючая-клевучая, — кручинушка злая беспросветная, про которую писали — Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без „вас“ пока не обойдёшься, — есть единственная причина нашего духовного с „вами“ несближения, и — редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь и денщиков, уже достаточно развращённых господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что „вы“ везде, что „вы“ „можете“, а мы „должны“ — вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с „вашей“? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости — никаких. У прозревших из „вас“ есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах, — так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры ученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе. Так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвёл итог своему миросозерцанию. — И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто „имеет на спине несколько дворянских поколений“.