Каирская трилогия - Нагиб Махфуз

её пути сверкает предмет твоего обожания. Её не увеличивают добродетели, а пороки не уменьшают. Недостаток в своём жемчужном венце кажется прелестным, и наполняет тебя восхищением. По-твоему, с её стороны было издевательством пойти против соблюдаемых другими людьми традиций?.. Нет… Нет, потому что соблюдение ею народных традиций ещё более унизительно. Лучше тебе иногда спрашивать себя: «Чего ты хочешь от её любви?» Я просто и ясно отвечу: «Любить её. Возможно ли, когда вся жизнь хлещет из души, спрашивать о цели?» Нет никакой иной цели. Два слова — «любовь» и «брак» связывает лишь обычай, и не одна только разница в возрасте и в социальном положении делает брак невозможной целью, как в моём случае, к примеру, а сам брак, ибо он спускает любовь с небес на землю к соглашениям и обязательствам. Кто-то, кто спрашивает это, во что бы то ни стало хочет призвать тебя к отчёту: А что тебе дала влюблённость в неё?.. Я без колебаний отвечу ему: Её очаровательную улыбку и дорогие моему сердцу слова, когда она обратилась ко мне: «Эй, Камаль», её прогулки в саду в редкие моменты блаженства, её мимолётное видение свежим от росы утром, когда школьный автобус увозит её, то, как она поддразнивает моё воображение в полётах мысли наяву и во сне. Затем твоя обезумевшая алчущая душа спрашивает тебя: «Разве невозможно, чтобы обожаемая проявляла интерес к делам обожателя?… Не поддаваясь на соблазн иллюзорных мечтаний, я отвечу: „Хорошо уже и то, если предмет обожания вспомнит по возвращении твоё имя…“»

— Быстро в ванну. Ты задержался?!

Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.

Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах… Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.

Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены — или почти лишены — былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина — из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»… Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, — с этой даты он и стал вести отсчёт, — ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится… Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом… Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже — в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его — пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.

С того дня он больше