Маршал Жуков – мой отец - Мария Жукова

«Дорогой Георгий Константинович!

С волнением небывалым я пишу Вам эти строки. Примите же их как простой, но сердечный человеческий документ. Я — потомственный учитель, пошел по стезе деда и отца. И фамилия моя сугубо прозаическая, ничего не говорящая — Иванов, а звать Николай Григорьевич.

Если судьбе не суждено будет сделать так, чтобы я увидел Вас в жизни, пусть Вы хоть в письме узнаете, что имя Жукова, дела Жукова живут и будут жить в сердцах наших людей. Верьте мне, я многое пережил в свои 56 лет, но слезы не были спутником всего, мною переживаемого, а когда я увидел Вас на экране телевизора в президиуме торжественного заседания, посвященного 20-летию Победы, и услышал возглас из зала: „Жукову слава!“, сопровождаемый бурной овацией, я заплакал. Чувство огромной теплоты и человечьей радости заполнило сердце — я понял, что наш Суворов снова возвратился в строй!»

В те годы отец как-то по-особому стал ценить верных, проверенных друзей, был благодарен тем, которые его не предали, не отвернулись в трудную минуту (может быть, зная, насколько трудно это было порой). А ведь многие отворачивались, переходили на другую сторону улицы. Порой случалось, что те, которые когда-то его усиленно хвалили, впоследствии стали в ряды его хулителей.

Среди немногих друзей и соратников, кто остался преданным отцу в те годы, был и его бывший заместитель по тылу на 1-м Белорусском фронте генерал-лейтенант Николай Александрович Антипенко. Он бесстрашно писал в защиту отца во все инстанции, просто проявлял дружеское участие, заботу (то поросят привезет со своей родины, из Запорожья, то еще что-нибудь в этом роде). В декабре 1966 года он пригласил Жукова к себе на юбилей, несмотря на то, что это было опасно, и не всякий мог решиться на такой смелый шаг. Были приглашены соратники по 1-му Белорусскому фронту — Казаков, Орел, Баграмян, Стученко. Некоторые побоялись прийти, узнав, что будет Жуков. Один из гостей, бывавший обычно тамадой, на этот раз отказался вести вечер, начал кашлять и жаловаться на больное горло.

У зятя юбиляра была новая кинокамера, и он снимал это торжество. Некоторые, по его словам, отворачивались, боялись быть скомпрометированными. Отец же был рад встрече с соратниками после стольких лет изоляции. Велась оживленная беседа, вспоминали войну, подвиг народа. Георгий Константинович был «душой общества». Потом пели военные песни, и отец даже сплясал русскую (это в 70 лет!). Жаль, что пленка с этими ценными кадрами оказалась потом по неизвестным причинам засвеченной.

* * *

Все, о чем я рассказываю, лишь штрихи к портрету отца. Мне кажется, что этот портрет станет объемнее, если сказать несколько слов о том, каков он был в повседневной жизни. Но сначала несколько слов о нашем доме.

Дом — это не только стены, комнаты, обстановка, Это непередаваемая словами особая атмосфера тепла, любви и заботы друг о друге, добрых традиций. Это место, где ничего не страшно, когда рядом с тобой люди, берущие на свои плечи тяготы друг друга.

Я люблю дом, в котором прошло мое детство, называю его домом в Рублево, хотя в литературе он больше известен как дача в Сосновке. Это была огромная, двухэтажная дача, подаренная, вернее, предоставленная отцу в пожизненное распоряжение Сталиным после победы под Москвой в начале 1942 года. Находилась она в 20 минутах езды на машине от центра Москвы на запад, недалеко от кольцевой автодороги, Я часто вспоминаю этот дом и даже вижу его во сне со всей обстановкой, будто там ничего не изменилось с тех пор, как после смерти отца нас очень поспешно выселили оттуда.

^{Дом моего детства}

Это был огромный, уютный, красивый, светлый дом. Хотя и был он государственным, с инвентаризационными номерками на всех предметах: на мебели, люстрах, шторах, посуде, скатертях, постельном белье и т. д. Дача имела интересную планировку, несколько главных комнат выходили огромными окнами, которые почему-то назывались французскими, на площадку, вымощенную белыми каменными плитами и обрамленную цветниками. Площадка эта по двум параллельным спускам вела в парк, к аллее с большим белым фонтаном. В нем обычно было мало воды, отец выпускал туда живцов для своей рыбалки. На них он ловил крупную рыбу — судака, щуку. Фонтан включался очень редко, так как требовались дополнительные затраты электроэнергии (а также воды), и хотя дача была на полном государственном обеспечении, отец не любил расходовать электричество впустую и всех домашних приучал к бережливости.

Вокруг дачи был огромный лес, дальше — яблоневый сад. Помню до сих пор ощущение неимоверной полноты жизни, когда в мае мы всей семьей прогуливались среди цветущих яблонь, груш, слив и вишен, шли по траве, сплошь усыпанной, как снегом, белыми лепестками. Среди сада находился огород, где выращивалась морковь, свекла, редис, огурцы, помидоры, кабачки, патиссоны, клубника и многое другое. Лес и сад были огорожены сплошным зеленым забором. В «доопальные времена» над забором была колючая проволока, в воротах сидела охрана, была также и сигнализация, остатки которой в виде оборванной проволоки мы, дети, находили в саду. При мне охраны не было и в помине. Ворота и калитку все приезжающие открывали сами.

Отец любил гостей, хотя они (уже на моей памяти, когда отец был в опале) приезжали в наш дом нечасто. А радовался он их приезду потому, что приезжали в основном люди искренние и верные.

Настоящий русский дом хлебосолен, гостеприимен, радушен. «Не красна изба углами, а красна пирогами» — такова народная пословица. Пироги в нашем доме пеклись часто. Особенно к приезду гостей. Пироги с капустой, рыбой, курицей, огромные — размером с целый противень, с тонким тестом и толстой начинкой. Гости всегда их нахваливали и не только ели, но и увозили с собой, чтобы угостить домашних. Отец принимал живое участие в подготовке к встрече гостей, расставлял бокалы, приборы, думал, кого где посадить, раскладывая именные записочки.

На столе были неизменные маринованные белые грибы, собранные летом своими руками, моченая брусника, выросшая в лесу рядом с дачей, антоновские яблоки из своего сада, квашеная капуста и соленые огурцы со своего огорода. Отец любил картошку, которую привозили с его родины, из Калужской области. В обычные дни, когда не было гостей, питались просто. «Щи да каша — пища наша», — говорил отец.

Иногда, чтобы попить чаю на свежем воздухе, в тени деревьев, ставили самовар, раздувая старым сапогом угли. Вообще чай из самовара — одно из любимых воспоминаний моего детства.