Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

серебра даром, почитай, забрали, изволочили с ругательством великим оружие, порты, узорочье… Драгоценную бронь отцову, которой и цены не было, за так взял боярин московский Мина. С того мы, утерявши имение свое, и в Радонеж перебрались. Всю мужицкую работу по первости сами творили. Рубить хоромы, лес возить, косить, пахать, сеять, чеботарить – все приходило деяти! И ныне я, княже, благодарен научению тому. Ведаю, почем смердам достается хлеб, и умею его беречь!

– Смирил себя. Что ж! По Христовой заповеди подставил иную щеку для заушения… Но у нас с Дмитрием был договор по любви. Я поверил ему, как брату. Принимал ли ты, инок, заушения от ближних твоих?

– Принимал! – все так же глухо, почти беззвучно, отвечает Сергий. – От родного брата своего, его же чтил, яко учителя себе и старейшего, в отца место.

– И где ж он теперь?! – почти выкрикивает Олег.

– Живет со мною в монастыре.

– А в пору ту?..

– В пору ту, княже, я, услышав хулы поносные, исшел вон из обители, не сказавши ни слова. И основал другую. И жил там, дондеже паки созвали меня соборно назад, в обитель на Маковец, о чем просил меня такожде и владыка Алексий… И брата своего, что мыслил было уйти вон, я сам умолил остатися в обители, дабы владыка зла не поимел радости в братней остуде.

Олег дернулся было высказать нечто, быть может иную хулу. Смолчал, пронзительно глядя на необычайного старца, который говорил все так же негромко и твердо, глядя не на князя, а куда-то в ничто и в даль времени.

– И не корысти ради, и не труса ради, не по слабости сил человеческих стал я служить великому князю московскому!

– Почто ж?

– Родины ради. Ради языка русского. «Аще царство на ся разделится – не устоит». Это там, у католиков в латинах, возможно кажному сидеть у себя в каменной крепости и спорить то с цесарем, то с папою. У нас – нет. В бескрайностях наших, пред лицом тьмы тем языков и племен, в стужах лютой зимы, у края степей – надобна нам единая власть, соборное согласие, не то изгибнем! И жребий наш тяжелее иных жеребьев, ибо на нас, на нашу землю и язык русский, возложил Господь самую великую ношу учения своего: примирять ближних, сводить в любовь которующих, быть хранительницею судеб народов окрест сущих. Вот наш долг и наш крест, возложенный на рамена наши. И сего подвига, княже, нам не избежать, не отвести от себя. Поздно! Величие пастырской славы – или небытие, третьего не дано русичам! Ибо Господь дар хоть и тяжек, но неотменим. И не будет Руси, ежели сего не поймем! И земля, до останка, изгибнет в которах княжьих.

Старец замолк. Олег горячечно смял, откинул концы шитого шелками пояса, точно рваные обрывки обид и не высказанных еще укоризн. Он был невысок, легче, стройнее, стремительнее Дмитрия, тем паче нынешнего Дмитрия, и мысли его неслись столь же стремительно-легко, обгоняя друг друга.

– Значит, так: грабежом Ростова, униженьем Твери, новгородским серебром, рязанскою кровью… А что же сама Москва? Или, мыслишь ты, всякое зло искуплено будет объединением языка русского? Грядущим, быть может, величьем державы? Но не велика ли плата, ежели тем паче все неправедно нажитое добро, и сила ратная, и земское устроение, и даже церковь попадет в руки таких, как Федор Свибл или этот твой Мина? А ежели раскрадут страну и затем побегут на ратях, отдавши землю отцов во снедь иноверным? Уже и нынче Дмитрий кого только к себе не назвал! И Литву, и смолян – не ошибся бы только! Всю жизнь я дерусь с Литвой и вижу, как неуклонно налезает она на земли северских княжеств, мысля охапить все – и Рязань и Москву. Скажешь, смоляне – те же русичи, скажешь, что в Великом Литовском княжестве русичей раз в десять поболе, чем литвинов… Все так! Но почто тогда русичи эти дали себя подчинить литовским князьям? Ни Полоцк, ни Киев, ни Волынь, ни Галич не спорили с Литвою! Отдались без боя и без ропота, почитай, сами согласили идти под литовскую руку! Чаяли, Ольгерд их от татар защитит? А теперь, ежели в Вильне одолеют католики, что тогда? Веру менять? Язык отцов и навычаи предков? И не станет так, что твой московский князь или хоть сын ли, внук, правнук, все едино, забрав власть вышнюю в Русской земле, назовет иноземцев, а там посягнет и на церковь святую, и на обычаи пращуров… И что тогда? Тогда, спрашиваю я, что? Что молчишь, монах?! Или, мыслишь, не будет того, явятся бояре честные, ратующие за землю свою, станет церковь поперек хотений игемоновых и вновь устоит земля? Не молчи, скажи, так ли надобно, так ли необходимо объединять всю Русскую землю под единою властью? Власть жестока! И не ошибаешься ли ты, монах, и не ошибся ли твой наставник, владыка Алексий, принявший ради того непростимый грех на душу свою, егда имал князя Михайлу чрез крестное целование?.. Или, мыслишь, великая судьба надлежит нашей земле и ради нее, ради грядущего величия, мы все, нынешние, обязаны жертвовать собой? Не молчи, монах! Я сейчас обнажаю душу свою пред тобою!.. Скажешь, что жертвовать собою пред Господом заповедано нам словами горнего учителя, иже воплотился, дабы спасти этот мир добровольною жертвою своей? Возлюбить Господа своего паче самого себя? И ты, монах, всю жизнь жил токмо по заповедям Христа, нивмале не уклоняясь и не смущаясь прелестью мирскою?

– Да! – тихо ответил Сергий.

– Но ты служишь Господу, я же являю собою земную власть! Достоит ли князю то же, что иноку? Ты скажешь – да, ведаю, что теперь скажешь ты! Напомнишь мне «Поучение» Владимира Мономаха! Не подсказывай мне! Помню, монах, не мни, что мало смыслен и не книжон, есмь, чел я и послание Мономаха Ольгу Святославичу!

Отойдя к окну, не оборачиваясь, Олег произнес наизусть древние пронзительные слова:

– «Убиша дитя мое, но не будеви местника меж нами, но возложивши на Бога! А Русской земли не погубим с тобою! А сноху мою посли ко мне, да бых оплакал мужа ея, да с нею же кончав слезы, посажу на месте, и сядет, аки горлица на сусе древе, жалеючи, и яз утешуся!..» Угадал, монах? – вопросил Олег, вновь и резко оборачиваясь к Сергию. – И ты нудишь меня паки простить Дмитрия? Но ежели я не таков, как твой Мономах? Ежели я не прощаю обид, ежели я лишен христианского смирения? Ежели я изгой