Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Глава девятнадцатая

До осени шли пересылки с Олегом, но рязанский володетель, требуя все новых и новых уступок, мира Дмитрию не давал. Очередная безнадежная малая Дума государева зашла в тупик, не ведая, что предположить. Не след было посылать воев на князя Олега, дак содеянного не воротишь.

– Был бы жив батько Олексий! – произносит со вздохом Матвей Бяконтов.

Князь, доселе молча глядевший в окно на далекие синеющие леса заречь, тут, пошевелись боковым зраком, не поворачивая толстую шею, взглядывает на боярина. Прохладный, полный лесных и полевых запахов ветер овевает ему чело. И мысли текут, как облака над землею, бессильные, далекие, уходящие за туманный окоем. Батько Олексий, верно, измыслил бы какое спасенье княжеству. Да где… И кто? Сергий разве?

– Сергия прошать! – произносит он вслух. И в то же мгновение – верно, подумали враз и об одном – трое бояр произносят согласно то же самое имя: «Сергий!» И, произнеся, чуть ошалело смотрят друг на друга. Ежели кто возможет из духовных склонить Олега к миру, то не кто иной, кроме троицкого игумена.

Иван Мороз, переглянувшись еще раз с Бяконтовым и Вельяминовым (Зернов с Кобылиным под его взглядом оба согласно и молча склоняют головы), оборачивает проясневшее чело в сторону князя. Дмитрий сидит большой, толстый, с отечными мешками в подглазьях, но тяжелые длани, доселе бессильно брошенные в колени, ожили, крепко сжимают теперь резное, рыбьего зуба, навершие трости. Завел ходить с тростью нынешнею зимой, как занемог и раза два падал, едва не скатился с лестницы, – не держали ноги. О Сергии не думал допрежь, сказалось само, но, когда сказалось уже, понял: единая надежда нынешняя – в нем!

Так вот и было решено, и Федор Симоновский в недолгом времени отправился на Маковец – призывать дядю вновь к земному служению, о чем, впрочем, дивный старец уже знал, уведал зараньше. Ни от кого иного, уведал внутренним наитьем своим.

Уведал, знал, согласил, не спорил и с Федором, но телесная слабость держала. Застуженные во младости ноги этой осенью совсем отказывались служить. И долгих трудов, и долгих переговоров стоило убедить преподобного отступить в сей час великой нужи московской от правила своего непременного – пешего, вослед апостолам, хождения по земле – и воспользоваться княжеским возком.

Уговаривали Сергия все иноки. Уговаривал брат Стефан, седой как лунь и ветхий деньми, уговаривал напористый келарь Никон, сам князь многажды присылал с поминками. Выбрали, преподобного ради, самый простой, темный, бурой кожею обшитый возок. Уговорили. И вот он едет, прервав свой непрестанный духовный подвиг, едет за сугубо мирским, княжеским делом и вместе делом всей страны, ежели поглядеть наперед, в грядущую даль времени. И собственно, потому и едет! Сложив на коленях сухие, изработанные руки, ощущая всем телом забытое, юношескими воспоминаньями полнящееся колыханье возка, будто он еще там, за гранью лет, и еще только готов принять на плеча подвиг отречения. В слюдяные окошки возка бьется осенний ветер, вьюжно кружат тускло-багряные листья, и уже сквозь редкую, не сорванную еще парчовую украсу осени проглядывает сизое предзимье оголенных кустов и сквозистых рощ, приуготовляющих себя ко мглистым сиренево-серым сумеркам поздней осени и к неслышному, словно время, танцующему хороводу снежинок над уснувшей землей.

Сергий молчит. Молчит столь глубоко и полно, что спутники не решаются его о чем-либо прошать и даже между собою переговаривают, почитай, знаками. Он только перед Москвою размыкает уста, веля везти его прямо к великому князю. С Дмитрием предстоит трудный разговор, без которого и до которого, Сергий не ведает еще, поедет ли он вообще ко князю Олегу.

Глава двадцатая

А на Москве все по-прежнему. Суета, которую Сергий умеет не замечать, бояре, походя благословляемые, осиротелая, без старшего сына, задержанного в Орде, княжая семья. Евдокия, падающая на колени. Малыши, со смесью страха и обожания в глазах подходящие приложиться к руке. О Сергии говорено и слышано досыти. Ему подносят крестника. Малыш гулькает, тянет, еще плохо видя, выпростанною из свивальников ручонкою, нерешительно притрагивается к бороде… Ох, непростая судьба ляжет пред тобою, когда ты вырастешь, княжой сын!

Прошли в домовую княжескую церковь. Сергий попросил на несколько минут оставить его одного. Стал перед божницей, замер в безмолвной молитве. Откуда явилось вдруг такое одиночество? И холод, словно бы в тесной княжеской молельне повеяло холодом далеких, чуждых, внеземных пространств.

Он сделал то, что делал всегда: перестал думать. Медленно одна за другою отходили заботы монастырские, боярские, княжеские. Долго не мог позабыть, отодвинуть от себя лицо племянника Федора. Наконец и оно исчезло. Был холод и тишина. И в этой тишине тихо встало перед ним, промаячило, тотчас замглившись, лицо Дионисия Суздальского, странно измененное, очень уже старое, успокоенное лицо. Сергий стоял неподвижно, слегка опустив голову. Слеза, осеребрив сухие ланиты старца, медленно скатилась по щеке, запутавшись и утонув в бороде. Дионисий был мертв или же умер только сейчас! И как с его смертью умалились иные искатели духовного престола! Как мал содеялся Киприан, как совсем истаял, почти исчез Пимен, ныне упорно пробирающийся к Царьграду. Их всех держало величие заключенного в Киеве нижегородского иерарха. «Как не понять сего?» – почти вымолвил Сергий вслух, подумав на этот раз о Киприане, вероятном убийце Дионисия. Великое одиночество повисало над Русью с этой смертью, которую Киприану вполне можно было не торопить, ибо Дионисий и без того был близок к закату своему. Люди в бореньях земных забывают о вечном. О чем необходимо непрестанно мыслить христианину. Воистину много званых, но мало избранных на Господнем пиру!

Душевная боль все не проходила, и Сергию много стоило умерить ее к приходу великого князя. Он лишь коротко спросил Дмитрия, нет ли вестей о заключенном в Киеве митрополите, и, услышавши, что известий еще нет, молча кивнул головой. Дионисий не был близок великому князю московскому.

Они молились. Затем Сергия кормили, а он все молчал, порою внимательно взглядывая на великого князя, изнемогшего и плотию и духом. Когда остались наконец одни, вымолвил прямо и строго:

– Я не стану молить Господа о неправде, князь!

В покое нависла тревожная тишина. Дмитрий мешком повалился в ноги радонежскому игумену:

– Спаси! Княжество гибнет! Батько Олексий… Я виноват… Никто же не смог умолить…

– Встань, князь! Можешь ли ты поклясться днесь пред святыми иконами самою страшною клятвой, что отложишь навек нелюбие ко князю Олегу и никогда, запомни, никогда больше не ввергнешь меч и не подымешь котору братню? Не часа сего ради, скорбного часа упадка сил и разора во