Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Ветерок то восставал, то стихал, прохладный, еще напоенный холодом недавно оттаявшей земли. Тишина полнилась пением птиц, а издали долетал протяжный крик ратая. На взлобках мужики уже начинали пахать.

Никогда еще так ясно не ощущал радонежский игумен тщету и обреченность заблуждений людских!

Глава четырнадцатая

Пимен отправлялся в Царьград девятого мая. Отправлялся, как пойманная крыса, в сопровождении греческих клириков Матфея и Никандра, с целою свитою не то слуг, не то слухачей и приставов.

Однако сдаваться Пимен не собирался. В Сарае, куда добирались водой, он сменил платье, переодевшись бухарским купцом, бежал из-под надзора и, полагая всю силу в деньгах, кружным путем устремил в Константинополь, дабы награбленным серебром подкупить греческих синклитиков.

До вечного города беглый русский митрополит добрался уже спустя месяцев пять, долгим кружным путем, но добрался-таки, чтобы найти нежданную защиту себе в главном вороге своем, Федоре Симоновском. Но об этом после.

Глава пятнадцатая

В ратном деле при прочих равных условиях всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. Не в отсутствии войн – то выдумка изнеженных потомков прежних победителей, не в отсутствии войн, а именно в этом, в победоносности справедливого, заключена высшая правда земного бытия.

Побеждает всегда правый. А ежели даже под натиском стократно превосходящих и числом и оружием противников и гибнет защищающий правое дело, то все одно в истории, в памяти человеческой героем остается именно он, а не победоносный противник его. И не зря к тому сказано: «Оже Бог по нас, кто на ны?» А драться, защищать землю отцов и жизни близких своих в нашем суровом мире надобно. И в прежние века, и ныне, и впредь. Той чаши не миновать мужу, кою испить надлежит, погибая за други своя.

Остерегающее предупреждение Сергия Владимир Андреич хотя и вспоминал, но как-то не до того было. Полки были стянуты отовсюду, даже с литовского рубежа. Оку переходили по трем наведенным мостам, и от множества ратных, от бесчисленной конницы, от сверкания шеломов и броней, от леса копейного, от яркости знамен и одежды знати на светлой зелени весенних полей и покрытых зеленым пухом березовых рощ весело становило на душе.

Рязанские редкие разъезды, не принимая боя, уходили в леса. Напуска вражеских воев во время переправы, чего Владимир Андреич опасался более всего, не произошло. Боброк предупредил, впрочем, что Олег, скорее всего, оттянет войска с обережья, дабы пронский князь не ударил ему в спину. В припутных деревнях было пусто, жители ушли, уведя скот.

Рати растягивались широкою облавой. Где-то там, за лесами, начинались первые сшибки, и Владимир Андреич скакал от полка к полку, строжа и направляя. Но сшибки как начинались, так и оканчивались, враг уходил, и внутренним чутьем полководца серпуховский князь уже начинал ощущать смутную угрозу в этом непрестанном вертляво-непонятном отступлении.

Рязане ударили нежданно, со многих сторон, когда уже московляне стали успокаиваться, чая победу, и Владимир Андреич как ни пытался, так и не смог собрать воедино раскиданные от Мечи до Осетра оружные полки.

Он мотался из конца в конец, сплачивая воедино отступающих, и бросал их в новые сумасшедшие конные сшибки, старался и не мог спасти Михайлу Андреича Полоцкого, с лучшими силами ушедшего к Переяславлю. Многажды сам кровавил саблю, переменил трех загнанных в смерть коней, рубился, восклицая в забытьи: «Олег, где ты! Явись!» Временем даже начинал верить в победу… Но рати рассыпались, полки откатывали, и где находится главный рязанский полк с самим князем Олегом, было так и неясно до самого конца сражения.

К вечеру полный разгром московской рати стал очевиден.

Князя Олега серпуховский володетель узрел уже только в ночной темноте. Рязанский князь проезжал под знаменем, в густой толпе своих кметей и остановился на взлобке, глядя из-под руки, стараясь понять, кто эти воины, там, в обережье. Но ни сил бросить их на рязанского князя, ни уже и желания битвы у Владимира Андреича не было. Он молча поднял свой воеводский шестопер, приветствуя противника, и сам не ведал, заметил ли его Олег и ему ли кивнул шеломом, украшенным пучком соколиных перьев. Так они и разъехались, не вступив в бой. Видно, кони у рязанских воев были так же до предела измучены, как и у московитов. А может быть, Олег, по рыцарству своему, не похотел позорить пленением уже разбитого им и сокрушенного до зела знаменитого московского полководца.

Глава шестнадцатая

Весть о разгроме московских ратей сокрушила Дмитрия. В первом нерассудливом гневе он намерил было собрать новую рать, дабы отомстить рязанскому князю, но очень скоро пришлось понять, что и собирать некого ныне и даже, при новой неудаче, есть опас потерять все добытое усилиями прежних володетелей московских, включая великий стол владимирский. Истощенная поборами земля глухо роптала. Новгород бунтовал и грозил передаться Литве. Многие князья отказывались повиноваться. Татары при вторичном разгроме московского князя могли ни во что поставить всю собранную им дань и передать великое княжение другому. Наконец, мог пожаловать и сам Тохтамыш с войском, и тогда – трудно было представить себе, что наступит тогда! Он почти с ненавистью смотрел теперь на неотвязного Федора Свибла, уверившего его в преданности пронского князя. Он отмахивался от бояр, думал с ужасом, как воспримет Андрей Ольгердович смерть сына, произошедшую по его, Дмитриевой, вине. Он воистину не ведал, что вершить. Земля разваливалась. И замены батьки Олексия не было тоже. В Ростове умер тамошний епископ Матфей Гречин, Пимен находился в бегах, и митрополия стояла без своего главы. Некому было силою духовной власти укрепить расшатанные скрепы молодой московской государственности.

Но продолжалась жизнь. Двадцать девятого июня в княжеской семье явилось новое прибавление. Евдокия родила сына. Младенца порешили назвать Петром. Крестить княжича вызван был из Радонежа игумен Сергий.

Глава семнадцатая

Сергий вышел, как всегда, пеш и один, но шел неспешно и заночевал в пути. Дороги давались ему все с большим трудом. Он шел в дорожных лаптях, с посохом и слегка умиленно, с тою внутренней, чуть печальною нежностью к бытию, которая начинает появляться в старости, оглядывал веселые, полные ветра, блеска и птичьего щебета березовые перелески, вдыхал духовитые запахи боров, ароматы трав и вянущего, подсыхающего сена. На отдыхе, набравши горсть земляники, неторопливо, до конца перетирая во рту каждую ягодку, прежде чем проглотить, съел ароматную вологу, посидел еще, прикрывши глаза и ни о чем не думая (редкий отдых, дозволенный им для себя только вот так, в дорогах), и