Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

тяжелыми, на серебряных цепях, крестами и панагиями на груди были торжественны и суровы. Шел суд, и судили отсутствующего здесь главу русской церкви, самого митрополита, хотя, по соборным правилам, осудить Пимена и лишить сана мог только собор цареградских иерархов под водительством патриарха Константинопольского, да и то в обязательном присутствии самого Пимена.

И все же тут, перед лицом великого князя, творился духовный суд, где поминалось, скопом и кучею, все, чем Пимен истерзал терпение клириков: и симония, и грабленье обителей, и поборы с сельских иереев, и неуменье утишить стригольническую ересь, в том же Пскове укрепившуюся ныне даже и в ряде монастырей, что уже вообще не умещалось ни в какие меры подобия…

Дмитрий слушал не прерывая, с горем вспоминая покойного печатника своего. Как мало минуло лет! И сколь много совершилось великих и горестных дел, воистину отодвинувших прежние его хлопоты церковные в неизмеримую глубину времени. Отче Олексие! А ты бы как решил и что содеял днесь? Или послушать печальника твоего Сергия, довериться гневу – или мудрости – старцев общежительных обителей, которые нынче все более забирают и набирают силу на Руси? Что-то такое нашел, почуял, понял игумен Сергий в жизни сей, ощутимое как твердоту перед лицом быстробегущего времени. Отречение от себя? Ради Господа! И пискун Денис с тем же посылывал учеников своих, дабы воздвигали общежительные обители по Волге, Унже, Саре и иным большим и малым рекам, где теперь, бают, и починки и слободы растут вокруг тех потаенных обителей. Сердце не по-хорошему ворохнулось в груди. Князь, склонивши голову, прислушался к себе. Какие же годы, в самом деле, три десяти летов? А вон и нити серебра у него в бороде находит нынче заботливая жена, и силы те, что еще до роковой битвы с Мамаем не приходило считать, нынче нет-нет да и предупреждают его об исходе своем.

Вдруг, нарушая чин и ряд, пугая синклит иерархов, он громко вопрошает Дениса, возможет ли тот забыть и не зазрит ли давешнего гонения, воздвигнутого на него великим князем?

– Княже! – Суздальский архиепископ глядит на него с суровым упреком. – Егда мог бы аз ся огорчить тою, давешнею безлепостию, не был бы достоин места сего! Не мне, но Великой Руси то надобно, дабы на престоле владычном был муж, достойный сана сего, и воин Христов, ибо тяжка судьба земли нашей и не скоро возможет Русь, воздохнув, опочить в славе и спокойствии лет. Земля, язык русский должны быть едины! С тем лишь и дерзаю помыслить о вышней власти!

Дмитрий склоняет тяжелое, с набрякшими веками, чело. Медлит, думает. Говорит наконец, припечатывая решение духовных:

– Быть по сему!

Пимен, разумеется, тотчас узнал о соборном решении и, встречаясь с князем, глядел на него с тем подло-жестоким выражением, при котором не ведаешь, чего ждать. То ли тебя предадут, то ли убьют из-за угла, то ли кинутся со слезами гнусными целовать руки, умолять, и это последнее было страшнее иного, потому что безмерно подлей. Не дай Господи! Видеть таковое унижение властителя духовного было вовсе непереносно Дмитрию. Расставаясь с Пименом, Дмитрий долго приходил в себя, отругивался, яростно рычал в успокаивающих объятиях жены…

А в лугах косили, и жизнь, казалось, налаживалась. Но тут новое несчастье обрушилось на него. Скончался тесть, старый суздальский князь Дмитрий Констянтиныч. Разладилось разом все хрупкое равновесие отношений с нижегородским княжеским домом, вновь и грозно встал вопрос о Василии Кирдяпе с Семеном, помогших Тохтамышу захватить Москву.

Евдокия рыдала. Срочно собиралась Дума. Постановили поддержать Бориса Кстиныча в его притязаниях на нижегородский стол. А тут из Орды Федор Кошка с вестью: «Великое княжение закачалось, надобно серебро, много серебра! Восемь тыщ. (Это ж – все княжество разорить!) И – враз».

Кошка сполз с лавки, упал на колени:

– Князь-батюшка! Не передолим, все ить истеряем тою порой!

– Ладно, Федор! Прошай у купцей, гостей торговых. Займуй у всех! Грамоты я подпишу. Был бы у нас митрополит другой! Сей бы только год и устоять нам с тобою!

Новая пакость явилась ближе к зиме. Фряги, давшие князю заемное серебро, совсем обнаглели. Нежданно-негаданно Некомат, подговоривший на измену покойного Ивана Вельяминова, явился забирать свои села, принадлежавшие ему на Москве. Испуганные бояре не ведали, что вершить: фрягов-де нынче утеснять не велено! И Дмитрия понесло, прорвало:

– А меня вы уже не боитесь? Умер я? Сдох? – И, возвышая голос до крика: – Али мне черны вороны очи выняли?!

Уже через два часа в сгущающихся сумерках мчалась оборуженная стража – имать князева недруга. Некомат был схвачен, несмотря на все фряжские жалобы. Депутации фрягов, что требовали отослать Некомата в Кафу, было отказано в приеме.

– Что дороже, – вопросил князь сомневающихся боярских думцев, – серебро али честь? Честь потерять – и серебра того не нать боле. Не для зажитка живем, для Господа!

Уже вечером, в постели, Евдокия вопросила негромко:

– Вспоминаешь Ивана?

– Все было правильно, – перемолчав, отозвался князь. – А токмо своих губить не след! Эту вот мразь надобно давить! Чтобы Русь… – Недоговорил, но жена поняла и робко, с обожанием, огладила дорогое лицо своего лады.

Некомат был казнен на Болоте спешно, без всякого торжества, на рассвете ненастного дня. Сёла предателя Дмитрий забрал под себя.

И возмущения фрягов, многими ожиданного, не воспоследовало. Натолкнувшись на княжескую твердоту, они молча отреклись от Нико Маттеи.

Твердость правителя, оберегающего землю свою, пристойная твердость, подчас оказывается сильнее всех прехитрых ухищрений дипломатии, тем паче когда за нею правда. И побеждает! Что было в истории не раз.

Глава десятая

Сергий проходит монастырским зимним двором, заранее улыбаясь. В келье его ждет Стефан Храп, и оттого радостно. Радостно от молодого зимнего снега, от роскошной белизны полей, от порядка в монастыре и от того, что с ним, со Стефаном, к нему возвращается молодость, дерзающая, горячая, со своим вечным устремлением к неведомому, в далекие дали…

Сейчас из этих дальних далей Храп и вернулся, вызванный великим князем не без его, Сергиевой, помощи. Стефан Храп! Выученик все того же вечного Григорьевского затвора в Великом граде Ростове, откуда, по истине сказать, вышли они все: и он с братом, и молодой инок Епифаний, изограф и книжник, почасту споривший со Стефаном Храпом еще во время учения, и многие иные, духовно ратоборствующие ныне по градам и весям Русской земли…

Сергий подымается по ступеням. Входит в келью. Троекратно лобызается со Стефаном. Усаживается, любовно оглядывая доброго, ясного и ярого зраком сорокалетнего мужа, претерпевшего все – и нужу, и глад, и поругания, и угрозы,