Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Сергий вздохнул, промолчав. Он знал, что всякое дело должно созреть и в мыслях и в чувствах большинства и токмо тогда возможно вмешиваться в ход событий. Федор, высказав невзначай упрек Сергию, понял молчаливый ответ наставника, зарозовел ликом, мгновением ставши похожим на прежнего Ванюшку, что теперь случалось с ним все реже и реже… Да и лик Федора, некогда радостно-светлый, нынче, когда перевалило за четвертый десяток лет, острожел, потемнел, и уже не разглаживались, как некогда, заботные морщины чела. Сергий знал, что Федор постоянно точит и точит великого князя, как вода камень, да и сам Дмитрий, ежели бы не упорная нелюбовь к Киприану, давно бы отрекся от Пимена.

– Пелагий был прав, – глухо подал свой голос Кирилл, – пастырь, недостойный сана, егда требы правит, позорит Христово учение и возбуждает соблазн в простецах! Да, ведаю, – промолвил он, заметив шевеленье своего старца, намерившего опять возразить, – ведаю, что всякий иерей, свершая требы, свят и Господня благодать в миг тот лежит на нем, ведаю! Но всей жизнью своею, ежели пастырь неправеден, не смущает ли он паству свою? Выше руковоженья духовного что есть в человецех? «Вы есте соль земли!» – рек Иисус ученикам своим. Дак ежели соль не солона, как возможно сберечь церковь Христову? Кто поправит недостойного пастыря, ежели тот к тому же поставлен во главе синклита? «Свет инокам – ангелы, – глаголет Иоанн Лествичник, – а свет для всех человеков – иноческое житие. Если же свет сей бывает тьма, то сущие в мире кольми паче помрачаются!» Сам же ты, отче Сергие, ушел в дикую пустынь и подвизался сперва один, угнетен нахождениями бесовскими, гадами и зверьми, но не восхотевши быть с братией в сущей обители!

Игумен Федор живо оборотился, намеря возразить Кириллу, но чуть улыбнувшийся Сергий поднял воспрещающую длань. Мысли иерархов были заняты сейчас одним вопросом: ежели не Киприан, то кто? И Кирилл понял, замолк, обратив чело к устью печи, где, по запаху, уже дозрели пекущиеся хлебы.

Трое иноков молча сходились на том, что достойно заместить и Киприана и Пимена возможет на Руси токмо один человек, уехавший ныне во Плесков, – епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий. И именно об этом следует им говорить (или не говорить?) с великим князем Дмитрием.

Кирилл меж тем молча открыл устье, прислонивши заслонку к кирпичному боку хлебной печи. Тою же деревянной обгоревшей лопатою начал доставать хлебы, швыряя горячие ковриги на расстеленный им по столешне льняной рушник. От первой же ковриги отрезав краюху, с поклоном подал Сергию, Федор с Михаилом тоже согласно протянули руки, каждый за своим ломтем. Скоро, сотворив молитву, все трое удоволенно жевали горячий, с кислинкою, ароматный ржаной хлеб и продолжали думать, подходит ли Дионисию сан митрополита русского? И как и кому уговорить на то великого князя?

И то была трапеза верных! Словно в седые, далекие века первых христиан. И было знание должного и воля к деянию.

Так вот и рождается то, что назовут движением событий истории! Потребны лишь вера, решимость и единомыслие призванных. Все иное является уже как бы само собою. Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к одолению ратному, с гулом содвигаются миры!

От совокупной воли немногих.

От их сокровенного знания и сознания неизбежности, неизбывности подвига.

И от соборной решимости подъявших крест на рамена своя.

Глава шестая

Одно доброе дело успел содеять Киприан до своего изгнания: пригласил на Москву из Новгорода греческого изографа Феофана. И дело это было ныне порушено виною Пименовой скаредности.

Побывавши в Новом Городе и узнав, что здесь работает знатный византийский живописец, Киприан не мог не зайти в церковь Спаса на Ильине, а увидя росписи Феофана, не мог не восхититься его талантом. Мрачное величие этой бегучей и взволнованной живописи показалось ему созвучно его собственному, из взлетов и падений сотканному бытию. Не забыл Киприан и задаток оставить греческому мастеру.

Нынче росписи, заказанные новгородским боярином Машковым «с уличаны Ильины улицы», были закончены. Феофан еще раз обошел церкву в час, когда не было службы, поднялся на хоры, зашел в каменную камору, которую расписывал сам, даже без подмастерьев. Постоял остраненно перед своею античною троицей, узрел и сам то, что ему сперва подсказали другие: изнеженную позу возлежащего правого ангела – отблеск языческой Эллады под покровом распростертых византийских крыльев верхнего центрального ангела… Когда писал, не думал о том и Омировы строки не вспоминал, но жила и в нем, как почти в каждом византийце, неугасшая эллинская древность, жила! И чудо, что о том поведали ему первыми местные, новгородские мастеры, у коих ничего подобного не было никогда, верно, и не могло быть! У них тут в древности лешие, да русалки, да хороводы дев в широких изузоренных льняных рубахах. А у него – виноцветное море, нереиды, Афродита, рождающаяся из пены морской, герои троянские, затеявшие войну из-за похищенной жены царя Менелая, Афина и Зевс, забытые, отреченные языческие боги! Как все это прорвалось тут, в этом возлежащем, яко античные герои во время пира, ангеле, в этом изысканно-земном облике, в том, как откинулся он (или она?) на ложе, в изломах тела, явленных одною лишь бегучею, незримо то утолщающейся, то истончаемой линией. Словно боги Олимпа слетели к земному пиру, как они сходили когда-то, заключая в объятия свои земных жен!

Никогда и нигде больше он не напишет подобного, тем паче теперь, когда уже порешил принять иноческий сан.

Феофан вышел на улицу, прошел молча по бревенчатой новгородской мостовой в сторону торга, плотнее запахивая русский опашень, подаренный ему Машковым. На улице была промозглая сырь, и небо было сизо-серым, низким и волглым, надолго не обещая в дымных пробелах весенней промытой голубизны…

Пора уезжать! Он стоял и смотрел. Ветер отвеивал его длинную черную, с первыми прядями седин бороду. Художника узнавали горожане, окликали, кланялись. В Москву насоветовали ему ехать водою, Серегерским путем.

«Где и жить будешь, разорено дак!» – напутствовал его Машков. На прощании обнял и поцеловал трижды, как равного. А провожать до лодьи не стал. Мастер ехал в Москву, а на московского володетеля сердиты были нынче все «новогородчи» без изъятия.

Глава седьмая

Киприана в Москве мастер уже не застал. Пимена тоже не было, и первое время с ним явно не ведали, что делать. Впрочем, дали хоромину в Чудовом монастыре, куда он смог