Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Праведности нет! Я бы таких и вовсе расстригал! Позорят сан! – сердито выговаривал Кузьма-Кирилл, не прекращая работы. – Князю потребно что? Крестьян беречь! Смердов! На хлебе царства стоят! Из чужих земель обилия не навозишься, а и привезут коли – последнюю шкуру с себя снять придет. Вона бояре наши на фряжный скарлат да на персидскую парчу с шелками сколь серебра изводят! Ну а как хлеба не станет во княжестви? И погибнет Русь! Осироти землю, и вся твоя сила на ниче ся обратит! К тому скажу: князь – судия, пастырь! Должен беречи всякого людина от пианства во первый након! Такожде от разбоев, от перекупщиков, что дикую виру емлют, тот же самый товар по тройной цене продают! То все князева забота, князев труд. Чёл, знаю! Когда татары пришли, лихоимцы-ростовщики в ту пору весь Владимир попродали, весь черный народ живота лишили. Некому стало и на брань с ворогом выстать! Пото и сдали град нехристям! Ето главные грешники, кто серебро в рост дают, из ничего себе богатства деют, а народу – погибель! И еще от чего должен беречи князь – от доносов лихих! Христиане суть, дак один бы другого не виноватили! И от судей неправедных, что приносы емлют без меры! Лихвы бы не брали в суде. Вот главные дела княжие! Пасти народ! А вышнему – тому же князю али там вельможе, боярину – кто указует неправду его? Кто блюдет, исповедует, кто должон и вразумити порой? Инок! Дак разве такой вразумит?! – почти выкрикнул Кирилл, вновь сбрасывая со лба, вымазанного печною сажей, капли пота.

Сергий любовал взором расходившегося Кузьму-Кирилла, постигая, что ему гораздо свободнее тут, в посконине, в жаре и дыму трудной работы поваренной, чем в должности казначея у Тимофея Васильевича Вельяминова, когда носил бархаты и зипуны тонкого сукна, а вкушал изысканные яства боярской трапезы, но был окутан тысячью нитей сословного чинопочитания. Гораздо свободнее! И что эта свобода, которой не хватало Кузьме доднесь, важнее для него всякого зажитка, утвари, почета, даже славы мирской, что Сергий знал и по себе самому слишком хорошо, и что эта свобода позволит ему отныне как с равными говорить и со смердами, и с великими боярами московскими, и даже с князьями. И уже этой свободы своей, оплаченной отказом от всей предыдущей жизни, Кузьма, ставший Кириллом, уже ся не лишит никогда. Знал и тихо радовал сему, даже не очень внимая словам рассерженного инока.

Глава четвертая

Скрипнула дверь, тяжко отлепляясь от забухшей сырой ободверины. Старец Михаил, духовный наставник Кирилла, со свету плохо различая, что творится в хлебне, спускался по ступеням, ощупью нашаривая круглую нетесаную стену хоромины и края широкой скамьи. Только тут, сойдя уже в полумрак хлебни и обвыкнув глазами, Михаил узрел игумена Сергия. Старцы облобызались.

В монашестве, как и в любой среде, где присутствует духовный труд, духовное делание, существует, кроме всем известной и внятной иерархии: архимандрит, протопресвитер или протопоп, пресвитер (иерей или поп), диакон, псаломщик, а по монастырскому уставу – игумен, келарь, епитром, казначей, трапезник и хлебник, уставщик, учиненный брат или будильник и прочая, – иная лестница отношений, по которой какой-нибудь старец, отнюдь не облеченный властью или саном, оказывался много важнее самого игумена. Таковым в Симонове был Михаил, коему невдолге предстояло стать смоленским епископом и в послушании у которого находился Кузьма-Кирилл.

– Все ратоборствуешь, Кириллушко? – вопросил Михаил, усаживаясь на лавку.

Кирилл, поклонившийся старцу и принявший от него благословение, только глазами повел.

– Почто и держат!

– Нельзя, Кириллушко, не можно! – мягко отверг Михаил. – В днешнем обстоянии, при новом нашем владыке обитель зело некрепка! Изгони – тотчас воспоследуют ябеды, доношения самому Пимену…

– Федор-от духовник княжой! – не уступал Кузьма наставнику своему.

– Тем токмо и держимся, Кириллушко, тем токмо и стоим! – вздохнул старец, щурясь от дымной горечи, премного ощутимой по приходе с воли, от ясного, соснового, приправленного холодом уличного воздуха, и безотчетно обоняя аромат пекущихся хлебов. – А я тебе, Кириллушко, мыслю ноне иное послушание дать!

– Книги? – без слова понял Кирилл.

– В Спасов монастырь служебник просят переписать полууставом, красовито чтобы, возможешь?

Кирилл молча кивнул косматою головой, как бы подчеркивая тем безусловность послушания и равное свое отношение ко всякому монастырскому труду, будь то работа в пекарне или книжарне.

– Что Дионисий? – вопросил Сергий с любопытством, но без обиды, хотя тот со своего возвращения из Константинополя в январе так еще и не повстречался с Сергием.

Дружба с суздальским проповедником была для Сергия хоть и давней, но трудной. После того как тот, воспользовавшись поручительством Сергия, ускользнул из Москвы, на лесных старцев пала княжая остуда, едва не завершившаяся закрытием Маковецкой пустыни.

Нынче Дионисий, вынеся из Царьграда страсти Спасовы, мощи святых, получивши от патриарха Нила сан архиепископа и крещатую фелонь, проехал прямиком к себе в Нижний, не заглянув на Маковец. Теперь он вновь посетил Москву, повидался с князем Дмитрием, но в дальнюю Троицкую обитель опять не заехал, и Сергий при желании мог бы подумать даже, что Дионисий намеренно его избегает.

Снова клацнула уличная дверь. По быстрым, легким шагам Сергий угадал племянника.

Игумен Федор, придерживая широкий подол монашеской однорядки и щурясь со света, спускался в темноту хлебни. Он уже узнал, что Сергий здесь, и, ведая навычай своего наставника, не стал сожидать его в горницах, но отправился сам в дымную и жаркую поваренную клеть. От порога, услышавши вопрошанье о Дионисии, Федор живо отозвался в голос:

– Не суди строго, отче! Каял он и сам, что не возмог побывать у Троицы, зане спешил во Плесков с посланием патриарха Нила противу ереси стригольнической!

Сергий встал с лавки, благословил и обнял Федора. С мягкою улыбкой отнесясь к нему и к старцу Михаилу, сказал: «Вот и Кирилл ныне баял о той же ереси!» – тем самым приглашая всех троих продолжить богословский диспут. Достаточно зная дядю, Федор сразу постарался забыть о неподобном игумену месте для духовного собеседования, пал на лавку, выжал невольные слезы из глаз, помотал головою, привыкая к дымному пологу.

Кузьма-Кирилл так и стоял у печи, растрепанный, с подсученными рукавами серой холщовой сряды. Сытный дух созревающих в печи караваев начинал уже проникать в хлебню.

– С Пименовыми запросами да диким данями и все скоро уклонят в стригольническую ересь! – громко, не обинуясь, высказал Кирилл, получивший молчаливое разрешение к разговору от своего старца. – Насиделся в Чухломе на сухарях с квасом, дак ныне и удержу не знает!