Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

от шерсти грудь, крутые ключицы и страшные бугры сведенных судорогой предплечий. Лик был космат и страшен. Глаза горели злобой и ненавистью. Холопы едва удерживали его вдесятером, мертвой хваткой вцепившись в отогнутые назад руки.

Сергий взглянул больному в очи, поймал и мысленно заставил застыть дикий, бегающий взгляд. Потом, знал уже, у самого начнет кружить голову и потребно станет прилечь в укромности ото всех, творя мысленную молитву, но то – потом! В налитых гневом очесах что-то как бы мелькнуло, вспыхнуло и погасло вновь. Сергий все не отводил взгляда. Но вот явился тот, жданный промельк иного, жалкого, затравленно одинокого во взоре безумца, словно взыскующий о пощаде, и лишь тогда Сергий, не упуская мгновения – если упустить, потребны станут вновь недели, а то и месяцы леченья, – поднес болящему крест, махнувши холопам, дабы отпустили своего господина. И непонятно было, то ли те отпустили его, то ли он сам раскидал слуг – так и посыпались, кто и на ногах не устоял даже, – хрипло рявкнул: «Жжет! Жжет! Огонь!» Сергий бестрепетно продолжал держать крест, сам ощущая перетекающую сквозь него и нань энергию.

Косматый боярин прянул вбок и вдруг, затрясясь крупною дрожью, весь, плашью, грудью, лицом, ринул в лужу весенней пронзительной капели, тронутую по краям легким, с ночи, ледком. Ринул и стал кататься в воде, постепенно затихая, и вот уже затрясся опять, но теперь по-иному, верно, от холода, хотел встать, снова рухнул ничью, расплескавши воду и грязь. Сергий ждал, молчаливым мановением руки запретив слугам приближаться. Больной поднялся на четвереньки, свесив голову, вздрагивая, наконец сел, все еще не выбираясь из лужи. Он икал от холода, и Сергий кивком разрешил холопам поднять своего господина. Болящий едва стоял, бессильно обвисая на руках прислуги, которую мгновенья назад раскидывал по двору с исполинскою силою.

– Пусть отдохнет! – вымолвил наконец Сергий. Он поглядел задумчиво вослед уводимому в гостевую келью вельможе (который после станет рассказывать, как узрел огненное пламя, исходяще от Сергиева креста, и оттого только, боясь сгореть, и ринулся в воду), не глядя, отдал крест подскочившему брату и с внезапным ощущением трудноты в плохо сгибающихся ногах побрел к себе. Двое из братии, когда он восходил на крыльцо, поддержали его под руки. Кивком поблагодарив их, он показал рукою – дальше не надо! – и сам, ступив в келью, прикрыл дверь.

Труднее всего было сейчас, не вздрогнув и не споткнувшись, дойти до своего ложа. Однако, постояв, он и тут навычным усилием воли одолел себя, отлепился от дверного полотна, и уже второй шаг по направлению к лежаку дался ему легче первого… Диями надо было брести в Москву, провожать в Орду молодого княжича Василия, и Сергий впервые подумал о своих ногах, начинавших порою, как сегодня, ему почти отказывать. Шестьдесят прожитых лет, а быть может, и не они, а долгая работа в лесу, без сменной сухой обуви, долгие стоянья в ледяной подснежной воде и молитвенные бдения сделали свое дело. О здоровье как-то не думалось до последней поры, хотя пешие хождения давались ему нынче все тяжелее. Он улегся поудобнее и замер, полусмежив очи, шепча молитву: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Все-таки одержимый тверич забрал у него сегодня излиха много сил.

По преданию, у излеченного Сергием кашинского боярина Ивана Борозды через год появился сын, названный при крещении Сергием, в память преподобного чудотворца, и сын этот впоследствии избрал для себя духовную стезю и сделался святым Саввой Вишерским. Ежели предание верно, то спросим: случайное ли то совпадение? Результат ли домашних толков о Сергии Радонежском? Или же, что вернее, той меры святости и духовной энергии, что получил при излечении тверской боярин, хватило и на новорожденного отрока, определив и строй души его, и дальнейшую судьбу. Очень можно предположить и такое!

Глава вторая

Мысли постепенно, по мере того как проходило головное кружение, возвращались к суедневному, обегая весь круг многоразличных монастырских забот. Надобно было до ухода в Москву посетить болящих, выслушать Никона – у келаря возникли какие-то хозяйственные трудноты с давеча привезенною в монастырь вяленой рыбою, – принять поселян, которым непременно требовался для решения поземельных споров сам радонежский игумен, выяснить к тому перед уходом, что и кому из братии надобилось в Москве. Киноварь и золото переписчикам книг – это он знал сам. Давеча привезли александрийскую бумагу и добрый пергамен – обитель, по заказу митрополии, спешила восстановить утраченные в сгоревшей Москве хотя бы самые необходимые служебные книги: Евангелия, уставы, требники, октоихи, молитвенники, минеи, над чем теперь трудились иноки почитай всех монастырей Московского княжества. Требовалась и дорогая иноземная краска, лазорь и пурпур иконописцам, и о том следовало просить самого князя Дмитрия. Требовались скрута и справа: разоренные Тохтамышевым набегом московские бояре все еще скудно снабжали монастырь надобным припасом, почему опять не хватало воску для свечей и даже обычного сероваляного крестьянского сукна на иноческие оболочины. А братия меж тем множилась и множилась, ходить же по селам собирать милостыню на монастырь Сергий по-прежнему строго воспрещал, считая принос и привоз добровольным даянием дарителей. Троицкой обители не должны были коснуться нынешние упорные, с легкой руки псковских еретиков-стригольников, речи о мздоимстве и роскоши, якобы процветающих и в монашестве, и среди белого духовенства. Речи, повод которым дает теперь, увы, сам прощенный и приближенный Дмитрием глава церкви митрополит Пимен…

Лестница власти, безразлично – мирской или духовной, должна быть особенно прочной в самой верхней, завершающей ступени своей. Недостойный князь и, паче того, недостойный пастырь духовный могут обрушить, заколебав, все здание государственности, поелику народ в безначалии сметется, яко овцы без пастыря. Сильные перестанут сговаривать друг с другом, слабые лишатся защиты власть имущих, и, словом, весь язык перестанет быть единым существом, устремленным к соборному деянию, но лишь рыночною толпою, где у каждого своя корысть, едва ли не враждебная корысти сябра-соперника. Впрочем, обо всем этом предстоит ему на Москве вдосталь глаголати с племянником, игуменом Федором. Нынче почасту стал уже и позабываться прежний звонкоголосый и ясноглазый отрок. Ванюшка, коего он сам постриг в иноки в нежном отроческом возрасте, и не ошибся в том, как видится теперь, и не ошибся, позволив затем уйти из кельи в мир государственных страстей и киновийного строительства. По сану и званию племянник давно уже сравнялся с дядей, а по столичному положению своего монастыря даже и превосходил Сергия, о чем, впрочем, они оба никогда не думали, тем паче «дядя Сережа» и ныне был для Федора духовным водителем,