Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Ты станешь изографом? – прошает Сергий тихонько, когда уже многие уснули и туманы, подступив вплоть, застыли в ближайших кустах.

– Ага! Мы с батей… Я пока больше буквицы… Иконы тоже писал, Богоматерь…

– Отец хвалит тебя, а ты доволен собой?

Отрок вертит головой, отрицая, щелкает пальцами:

– Иногды и хорошо, да не то! Нет высоты! Того вот, о чем говорили однесь! – прибавляет он, зарозовев от смущения. – Я в мир не хочу, пойду в монахи! Дабы токмо писать… Святое… Прими меня к себе, отче! – высказывает он наконец.

– Приму, сыне! – задумчиво, с отстоянием возвещает Сергий. – Но затем ты пойдешь к игумену Андронику! – прибавляет он как о давно решенном и покачивает головой, завидя протестующее шевеление отрока. – Нет, в нашей обители тебе нарочитым изографом не стать! И к игумену Федору в Симоново не посоветую я тебе. Там труд иноков обращен к миру, там борение ежечасное. Тебе же потребны будут опыт и сугубое научение мастерству. А у Андроника в обители пребывает муж нарочит именем Даниил. Он будет тебе дельным наставником в художестве! Да и молитвенное созерцание, надобное, егда хощешь достичь, обретешь там же! И не печаль сердца. Аз тебя не отрину. Ты и меня почасту узришь в обители той! – добавляет Сергий, улыбаясь и ероша загрубелой дланью светлые мальчишеские волосы, а отрок весь вспыхивает полымем от нечаянной ласки преподобного. И опять они замолкают. Старец провидит во вьюноше то, о чем уже говорят на Москве изографы: великий талан, коему токмо недостает мастерства и духовного понимания. (Ибо без последнего и мастерство не помога в деле, и ничего святого не может создать муж, не имущий святости в сердце своем!) А отрок успокоен и счастлив. Он нашел того, чьим светом отныне будут одухотворены и овеяны все его дальнейшие старанья, и бессонные ночи, и горести, и короткие вспышки счастья, и отчаянье, и восторг, и труды – все то, что в совокупной нераздельности люди называют творчеством.

А Сергий, отговорив с юным художником, вдруг ощущает глубокий и сладостный покой. Жизнь Духа не прерывается в Русской земле! И значит, ничто не потеряно и ничто не разрушено в людях. И так хорошо в лесу! И можно, смежив вежды, представить, что ты вновь один и молод и вот из-за куста выйдет знакомый топтыгин, дабы разделить с тобою по-братски краюху хлеба… Прав был он, когда Стефан ушел в Москву, оставшись один в лесу? Прав ли был, отказавшись от власти? Прав ли был, благословив Дмитрия на брань? И отвечал: да, да, да! Прав, что остался и устоял, ибо иначе не сумел бы воспитать в себе нынешние предвиденье и волю, а заняв митрополичий стол, неизбежно нарушил бы завет Христа, сказавшего: «Царство мое не от мира сего». И сражение на Дону он должен был благословить! Смирение пред недругом столь же гибельно для языка, как и величание перед ближним своим, пред братом во Христе! Язык, народ, должен быть един, и это единство сотворено русичами на Куликовом поле. И никакая цена не велика ради того! И погибшие за други своя обретут себе царство Божие, что бы ни сотворилось вослед тому в Русской земле. И пусть Алексий там, в высях горних, не сомневается в нем!

Только к утру, когда замолкли, задремав, иноки и замер, то ли уснув, то ли задумавшись, великий старец, Андрейка Рублев позволил себе задремать у костра, счастливым пальцем украдкой касаясь грубой мантии преподобного. Жизнь и творчество есть любовь, и весь зримый мир сотворен величавой любовью, а горести, разорения, беды – лишь знаки наших несовершенств и порой неумения воспользоваться свободою воли, данной нам свыше Господом. Ну а смерть – смерти вообще нет, есть вечное обновление бытия. И токмо величайшим напряжением всех сил зла возможно станет, и то через много веков, поставить этот сущий мир на грань гибели.

Господи! Об одном молю ныне: приди судити живым и мертвым, но спаси прок малых сих, покаявшихся и поверивших в тебя!

Глава двадцать вторая

Не будем снова описывать бедственное состояние Москвы, оставленной боярами и вообще дисциплинированной военной силой, самозваного веча, разбитых погребов, перепившуюся чернь, срамного кривлянья на стенах полупьяных защитников города, которые, едва протрезвев, струсили и открыли ворота Тохтамышу, который сам по себе ни за что бы не взял города. Да и стоило Владимиру Андреичу Серпуховскому разбить один из корпусов Тохтамышевых, посланных в зажитье, как хан тотчас бежал со всеми силами назад в степь, по дороге разоривши и испустошив Рязанское княжество. Не будем еще раз говорить о том, что есть народ и что есть толпа. Но не забудем клятвенных пред иконою уверений двух нижегородских мерзавцев, Василия Кирдяпы с Семеном, что-де никакого разору не будет и Тохтамыш только посетит город и уйдет.

Книжных сокровищ жалко! На книге, обгорелой на пожаре Москвы, книге, положенной ошибкою на престол домовой княжеской церкви, и порвался на сей раз хрупкий союз Киприана с князем Дмитрием.

– Грязна?! – страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение службы. – Грязна?! – повторил князь, возвышая голос. – А что весь град Московский, тысячи мертвецов, дети, женки… И черви под трупами… Хоромы, узорочье, добро и книги, что отец мой духовный, Олексий, годами собирал, свой труд прилагая… Дымом и сажею! На тебя! Верил! А ты… Отсиделся в Твери! Выучились бегать у себя тамо, в Византии!.. С кесарем своим!

Евдокия пыталась, уцепивши мужа за рукав, остановить его.

– Не-на-вижу! – кричал Дмитрий, отпихивая жену. – Не прощу ему никогда! Кажный мертвяк на совести еговой!

Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чем-то прав. (Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей.) Но и с тем вместе поделать уже что-либо, ведущее к примирению, стало не можно. Он еще пытался, еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским… И как раз Федор и высказал ему, глядя потухшим взором, без уверток, прямо и строго:

– Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худа б не стало!

А князь… Князь извлек из узилища Пимена, благо тот был рукоположен в Константинополе, вымолвив сквозь зубы жене на ее опрятный вопрос:

– Хотя бы свой!

Часть третья

Глава первая

К нему начинали тянуться люди. Люди, впрочем, к Сергию тянулись всегда. Вокруг обители на Маковце