Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

могло уже быть у Тохтамыша с Москвой. Чего же он добивался и чего добился своим набегом? Навести страх? На друзей не наводят страха, а подданных страхом отталкивают от себя. Приходится признать, что Тохтамыш попросту не понимал ничего в высокой политике, а личный опыт воспитал в нем только одно – жестокость (которая едва ли не всегда неразлучна с трусостью). Пото и бежал на ратях, не выстаивая сражения, как умел выстаивать неодолимый Тимур!

Так вот и состоялся пресловутый поход, лучше сказать – воровской набег Тохтамыша на Москву летом 1382 года.

Глава семнадцатая

Еще собирали урожай, все ратники были в разгоне, когда дошла нелепая весь, что Тохтамыш идет на Москву. И Евдокии как раз в ту пору подоспело родить! Было с чего заметаться великому князю. Кинулся было в Переяславль, но и там силы ратной не собрать было, а на Москве все советовали ему уехать в Кострому – собирать рати. Уговорили-таки. Уезжая, верил, что Киприан наведет порядню и оборонит город. Твердо помнил, как бессильно простоял Ольгерд под стенами Кремника и раз и другой. Не помыслил Дмитрий, что византиец Киприан так же оставит Москву, как когда-то покойный Филофей Коккин бросил свою Гераклею, и что, как только он уедет, останние большие бояре побегут вон из города, ему вслед. Только что опроставшуюся Евдокию решил не тревожить. Тронул коня.

Татары в этот час уже переходили Оку у Серпухова и явились под Москвою всего через час после отъезда Киприана и великой княгини.

Мы знаем, что Евдокия от Радонежа поехала в Переяславль, вослед мужу, счастливо избежав в Переяславле татарской погони. Знаем, что Киприан удалился в Тверь и что туда же уехал и Сергий Радонежский. То, что они добирались до Твери вместе, лесами, – возможное допущение, не более.

Владычный посельский Иван Федоров, вызванный Киприаном в Москву, всю ночь вместе с монашеской братией грузил книги, церковную утварь и прочее добро и развозил по погребам и каменным храмам Кремника, огненного опасу ради. Потом сопровождал великую княгиню с детьми и сейчас почти в бреду зрел, как делили караван в Радонеже, как великая княгиня с боярами тронула по дороге на Переяславль, а они, духовные, потянулись по узкой лесной тропе, и лес совсем уже близко надвинулся на них, полный тишины, шорохов и тонкого комариного звона.

Чуть не упав в очередную с коня, Иван поднял голову, поглядел в океан роящихся звезд и впервые ясно подумал об игумене Сергии.

Над лесом подымался узкий серпик молодого месяца. Издали донесло удары монастырского била. В обители Сергия начиналась служба. Иван, как и многие, поднял правую руку и осенил себя крестным знамением. На миг показалось, что они уже избыли беду, что все позади и можно, достигнув завороженной лесной твердыни, помыслить о своем спасении.

Что-то протрещало в ельнике. Матерый лось, испуганный ночным караваном, с громким беспорядочным топотом отбежал в глубину чащи. Проехали росчисть, на которой вдали едва брезжил огонек в волоковом окошке избы. И вот наконец встали над лесом островерхие кровли рубленого храма. Редкие трепетные огоньки мелькали там, за скупо высвеченной луною оградой. Монахи шли к полуночнице.

Иван, въехав в ограду и привязавши коня (успел, впрочем, вынуть удила из пасти и повесить коню к морде торбу с овсом), шагнул было, намерясь идти в храм, но почуял вдруг дурноту и пал у ног коня, а павши, мгновенно уснул и не чуял, кто и когда поднял его и занес в ближайшую келью.

Глава восемнадцатая

Проснулся Иван, проспав четыре часа мертвым сном, от громкого говора. Открывши глаза, долго не мог понять, где он и что с ним, пока кто-то голосом владыки Киприана не окликнул его: «Проснулся, Федоров?» В келье было тесно от председящих, и Иван поспешил встать, освобождая место на грубо сколоченном и застланном рядниною лежаке. Неровный огонь сальника выхватывал то устье черной русской печи, то простую божницу в углу, и Иван, даже пробудясь, не вдруг и не вмиг постигнул наконец, что он в келье самого преподобного и что тот вот старец, что сидит одесную его, и есть сам Сергий, а спор идет о том, уезжать ли знаменитому игумену из монастыря в Тверь, как полагает Киприан, или остаться, полагаясь на милость Божию.

– Татары сюда не придут! – спокойно и как-то почти равнодушно высказывает Сергий. – Но тебе, владыко, достоит уехать, так надобно… – Он молчит, выслушивая многословные и горячие уговоры Киприана, к которым постепенно присоединяется братия и многие из владычных бояринов. Молчит и глядит, как учиненный брат возится с печью, разжигая огонь. Сергий только смотрит, не помогая, положивши худые сильные руки на колени. Он приметно горбится и сейчас кажет очень старым. Не понять даже, слушает ли он. Скорее – внимает, и не уговорам, а звучаниям голосов собеседующих, что-то решая и взвешивая про себя. Огонь в печи разгорается, наконец Сергий молча встает и вдвигает в устье печи глиняную корчагу с водой. Он думает, и не о том совсем, что толкуют присные его. Он взвешивает сейчас на весах совести, все ли содеял, что должен был содеять поднесь. Ибо в шестьдесят лет время подумать и о возможном завершении жизненного пути. И усталость у него на лице – от этих дум, от того ему одному ведомого, что еще не раз придет Сергию исправлять ошибки неразумного духовного сына своего, князя Дмитрия, и что Киприан не может и никогда не сможет заменить Алексия на престоле владыки русской церкви. А посему ему опять предначертана трудовая духовная стезя, и крест его, несомый вот уже шесть десятков лет, крест, который некому передать покамест, становит год от году тяжелее. Он думает. Он не слушает и не слышит уже никого. Наконец подымает сухую, все еще твердую, рабочую руку, укрощая поток Киприанова красноречия.

– Я провожу тебя до Твери, владыко! – говорит он тем непререкаемым голосом, после коего всем остается лишь замолчать.

Слышен за стеной восстающий утренний ветер. Слышно, как топочут, переминаясь, кони на дворе. Слышно, как начинает булькать вода в горшке.

– После литургии! – добавляет Сергий и замолкает. И уже не говорит, что надо вьючить коней, ибо лесами возы не пройдут, а потому многую излишнюю рухлядь, вывезенную Киприаном из Москвы, придется оставить в обители на волю случая или проезжего татарина…

Глава девятнадцатая

Светает. В набитой нынче до предела церкви – стройное монашеское пение. Давно отошли в прошлое времена недоумений и