Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

А дальше? А дальше, увы, последует новая и ненадобная пря с Олегом Рязанским, и в заключение, после пиров, торжеств и победных славословий, придет Тохтамыш…

Глава тринадцатая

В эти последние годы своей жизни скромный троицкий игумен, отвергший от себя высшую церковную власть, невзирая на то (а может быть, как раз именно поэтому), становится духовным главою страны, и его роль сравнима разве что, ежели брать новое время, с ролью Махатмы Ганди в Индии. Сергий советует власть имущим, Сергий мирит князей, именно Сергий через своего любимого ученика Федора Симоновского добивается, чтобы Киприан занял место главы русской церкви! И не вина Сергия, что Киприан не смог этого поста оправдать. Покойный Алексий навряд покинул бы Москву при подходе Тохтамышевых ратей и уж наверняка не сдал бы города. А взять каменную Москву штурмом при достойной обороне стен Тохтамыш, разумеется, не мог. Наконец, именно Сергию удалось помирить Олега Рязанского с Дмитрием в час, когда судьба княжества, вследствие затеянного Дмитрием неудачного похода на Рязань, повисла на волоске. (Да что там княжества! Всего великого княжения московского! Так что этот подвиг Сергия сопоставим разве что с самыми блестящими дипломатическими успехами, которые возможно найти в мировой истории.) А говоря о призвании Киприана, не забудем, что Федор Симоновский не без усилий преподобного стал духовником великого князя и в этой своей ипостаси многое мог и умел.

Племянник Сергия Радонежского, сын его брата Стефана, Федор Симоновский был тоньше, изящнее, духовнее своего родителя. Духовность перенята была им (в той мере, в какой ее вообще можно перенять), конечно, от «дяди Сережи», от Сергия. Та немного ревнивая любовь, которую испытывал великий старец к своему племяннику (сходная, пожалуй, с любовью Христа к Иоанну, принявшему, после казни Учителя, к себе в дом его матерь Марию и написавшему позже самое мистическое из Евангелий), любовь эта не на одних давних воспоминаниях строилась. И Сергий понимал, что делает, намеря поставить Стефанова сына преемником своим. Однако те незримые часы, что отсчитывают сроки нашей жизни, заставляли Федора торопить и себя и время. Ему недолго назначено было жить после Сергия, и потому симоновский игумен спешил. Он ушел из дядиного монастыря и стал игуменом в Москве, в Старом Симонове, потому что не мог и не должен был ждать. Он переделал великое множество дел за годы своей жизни и умер в сане архиепископа Ростовского, духовного главы той земли, откуда когда-то изошли в Радонеж его дед с бабкою, разорившиеся великие ростовские бояре. До того Федор сумел побывать и в Царьграде, и во многих градах иных, а ныне, уговорив вместе с дядею великого князя московского, готовился выехать в Киев за владыкой Киприаном.

Дмитрий не сразу согласился на этот посыл. Он перемолчал, когда с ним в Троицкой обители заговорил об этом Сергий Радонежский. Поручив преподобному основать новый монастырь в честь одоления Мамая, Дмитрий как бы откупился на время от настырных старцев. Но откупиться от Федора, как-никак своего духовника, оказалось куда сложнее.

До Дмитрия давно уже дошли вести о поставлении Пимена, как и о том, что Митяй был, по-видимому, убит и в убийстве этом, во всяком случае, повинен и Пимен. Но все же принять «литовского прихвоста», когда-то изгнанного им из Москвы…

Князь сидел, большой и тяжелый, угрюмо утупив очи в пол и лишь изредка взглядывая в светлостремительный лик великокняжеского духовника.

– Церковь православная в обстоянии днешнем, пред лицом католиков и бесермен, должна быть единой! В сем залог спасения Русской земли!

– Но Ольгерд…

– Ольгерда нет! И такого, как он, не будет больше в литовской земле!

– Почто?

– Кончилось ихнее время! Ушло! Умрет Кейстут, и в Вильне воцарят римские прелаты. У православных Литвы ныне единая заступа – мы! И не должно создавать иной! Не должно позволять католикам ставить своей волею православного митрополита, который затем сотворит унию с Римом или же вовсе обратит всю тамошнюю православную Русь в латинскую веру! Отложи нелюбие свое, княже, и поступи так, как советует тебе глас церкви Божией! Люди смертны. Смертен и Киприан! И ты смертен, князь, и я, твой печальник! Но бессмертен Господь, нас осеняющий, и вера Божия не прейдет в Русской земле, доколе иерархи ее будут неколебимо блюсти заветы Христовы. Отложи нелюбие, князь, послушай гласа разума, им же днесь глаголю тебе!

В тесном моленном покое княжеском тихо. Слегка колеблется пламя высоких, чистого, ярого воску свечей. Мерцают золото, серебро и жемчуг дорогой божницы. Лики святых, оживая в трепетном свечном пламени, пристально и сурово внимают наставительной беседе, и князь, вскидывая очи, видит, что и они смотрят и тоже ждут его решения, и с горем, с трудом противясь тому, но уже и изнемогая, начинает понимать сугубую правоту Федора, Сергия и прочих игуменов, архимандритов и епископов, ныне дружно уговаривающих его согласить себя на Киприанов приезд.

Было жарко. Князь освободил из крученых шелковых петель на груди сканые пуговицы домашнего зипуна. Принял бы! Но так стыдно казало после давешнего срамного выдворения паки встречать литвина! (По-прежнему упорно болгарина Киприана называл литвином про себя великий князь.) И тем же молодцам, что вышибали Киприана вон из Москвы, теперь велеть устраивать ему почетную встречу? Однако сухощавый, строгий, с тонкими нервными перстами игумен Федор, читая без труда в душе Дмитрия, угадал и эту Князеву трудноту.

– Не реку о пастыре Киприане, но о человеке реку! Премного удоволен будет сей почетною встречей там, где прежде претерпел хулы и гонения! Труднота восхождения усиливает обретенную радость! Паки возлюбит тебя сей и паки будет служить престолу митрополитов русских, с таковою труднотою достигнув сей высоты!

Дмитрий поднял на своего духовника тяжелый, недоверчивый взгляд:

– Но почему именно Киприана?

– Для того ради, дабы не оторвать православных Великого княжества Литовского от Владимирской митрополии! Дабы все православные русичи, ныне и временно разлученные литвином, охапившим исконные киевские земли, окормлялись единым пастырским научением! Дабы и церковь православная, и народ русский, ныне сугубо утесняемый, не погибли в пучине времен, но воссоединились вновь, возвысились и воссияли в веках грядущих!

Не столько слова Федора – века грядущие слабо представлялись Дмитрию, – сколько убежденный, яростно-страстный и непреклонно-настойчивый голос симоновского игумена убеждал и убедил великого князя московского.

Дмитрий и допрежь того уступал силе духовной, не понимая вполне, но ощущая то высшее, что струилось от Алексия, от Сергия Радонежского и что присутствовало в этом пламенном игумене, которого едва ли не сам Сергий и назначил ему. Князь ослушался голоса церкви.