Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Оснеженная и разъезженная дочерна Москва являла вид жалкий. Грязный снег, перемешанный с сажею и щепой, чавкал под ногами. Смерды хлопотливо суетились в улицах. Там и тут настойчиво-зло стучали топоры. Феофан зашел в открытую церковь, обозрел закопченные стены с порушенными кое-где фресками. Он бы написал иначе!

В хоромине, впрочем, его ждала приятная весть. Феофана приглашал к себе назавтра духовник великого князя Федор.

За ночь выпал снег, и город похорошел. Сани неслись виляя, объезжая груды ошкуренных бревен и холмы строительного мусора. Феофан был несколько разочарован, что не узрит нового владыку. Впрочем, хозяин оказался учен и приятен зраком, а соленые рыжики, холодная севрюжина с хреном, горчицею, уксусом и прочими специями, вяленые снетки и тройная стерляжья уха, за которой последовала каша сорочинского пшена[52], сопровождаемая заедками, греческое вино, пироги с морошкою, брусника и сотовый мед скоро и полно примирили проголодавшегося изографа со скромностью встречи. Да и игумен Федор скоро расположил Феофана к себе. Прежде того, бродя по испакощенным улицам Москвы, Феофан подумал было, что здесь не осталось и никоторого ученого мужа.

С помощью Федора изограф скоро развернул работу иконописной мастерской. Пошли заказы от бояр и купцов. Остановка была, однако, за Пименом. Разрешение на роспись московских храмов мог дать только он. А свою судьбу и работу мерил Феофан не инако чем, как количеством расписанных им церквей, и потому днешний труд рассматривал токмо подготовкою к тому, важнейшему и славнейшему.

В мастерскую Феофана потянулись местные изографы. Приходили бояре, стояли, смотрели, как пишет мастер.

Единожды явился бело-румяный, в каштановой бороде, молодой дородный красавец. Щурясь, оглядел работу, бросил слово-два, выказав себя добрым знатоком.

– Мечтаешь, поди, церкву расписать? – вопросил. Вздохнул: – Горе вот, погорела Москва!

Гость вольно ходил по горнице. Полы распахнутого, травами шитого палевого, рытого бархата опашня почти задевали стоящие у стен иконы. Сапоги, востроносые, цветные, на высоких красных каблуках, верно татарские, булгарской работы, точно и смело печатали шаг. Московские подмастерья пришилились, вжались в стены.

– Брат великого князя самого! Двоюродник! – шепнули наконец Феофану. – Воевода! Владимир Андреич сам!

– Новый терем рублю! – говорил меж тем гость. – Сожгли ордынцы! А на тот год из камени намерил класть! Распишешь? – Приказал требовательно: – Поглянь место, тово!

Расписные сани живо домчали до нового терема на самом обрыве реки.

– Вон тамо Орда! – говорил князь. – И та вон дорога! Так и зовут в народе: Ордынка! Вишь, разбили было бусурман, а ноне опять платим дани-выходы… Тохтамыша етого кто и знал? Ну, прошу к столу!

На провожании еще раз повторил, что будет расписывать свой новый каменный терем…

А владыка Пимен все не ехал, и неясно было, поручит ли Феофану роспись московских храмов.

Равномерно постукивая, скребет краскотерка. Сыплет и сыплет смачиваемая водою желто-коричневая каменная пыль. Феофан пишет без «подлинников», без выдавленного по левкасу[53] контура, и младшие мастера с подмастерьями, среди коих Епифаний, будущий жизнеописатель Сергия, раскрывши рты следят на работою грека.

– Палеолог готов принять унию! – не прекращая работы, говорит Феофан, отвечая на вопрос, только что заданный Епифанием. – Лишь бы защитить чужими руками жалкие остатки империи! Народ, руковожающие коим готовы отречься от древних святынь, от веры пращуров, приуготовлен к гибели! Виждь, отроче, и внемли! Пото и Иоанн Кантакузин не возмог ничего совершить… Сами греки не позволили ему спасти империю! Чернь, охлос, кидала камни в последнего великого василевса своего! Пото и я здесь и многие из нас покидают священный город. Талан, знания, мужество, даже воля и честь становят не надобны, ежели гибнет государство. Не повторяйте наших ошибок вы, русичи! Не избирайте себе ничтожных правителей, и пуще всего таких, кои небрегут отечеством своим, мысля спастись чужою силою. Сила должна быть токмо своя! Палеологи принимали на службу каталонцев, фрягов и франков, утопиши в крови Вифинию, откуда выходили лучшие моряки и солдаты Византии. И вот – земли Никейской империи под османами, торговля, едва не вся, перешла из Константинополя в Галату, и мы, потомки великих предков, стали ничем!.. Теперь нам, грекам, предлагают унию с Римом! Подчинить православную церковь, единственно сохранившую заветы Христа, латинскому папе, вместо соборности получить церковную иерархию, где даже Бог Отец отделен от Бога Сына, а о потустороннем велено узнавать лишь посредством умственных ухищрений, ибо откровения старцев афонских признаны не более чем больным бредом их воображения… Сколь умален, сколь мелок человек, коему не оставлено даже право обожения, не дано зримо и чувственно прикоснуться благодати фаворского света! У католиков спасение – в избавлении от наказания за грехи! В православии спасение – в избавлении от самого греха! Чуете разницу сию?! Зри, Епифание, егда будут вас работити иные языки, то прежде всего потщатся лишить русичей веры православной, а там и власти, и зажитка, и книжного разумения.

Смолкнув на полуслове, мастер стремительно-твердыми мазками доканчивал фигуру святого воина. Подмастерья вперились глазами в икону, позабывши на миг обо всем ином. У них на глазах творилось чудо.

Никто не заметил в сей миг и не услышал скрипа саней на улице, и, токмо когда открылась настылая дверь, впустив в облаке пара целую череду клириков, стало ясно, что пожаловал важный гость. Феофан не ждал уже никого из великих и потому слегка растерялся, понявши, что к нему пожаловал сам митрополит Пимен.

Новый владыка был черен и полноват, он бегал глазками, а улыбаясь или говоря что-либо, неприятно морщил нос, вздергивая верхнею губой. Как на грех, готовых работ почти не было. Пимен глядел, кивал, выслушивал объяснения мастера, так и не давши понять, по нраву ли ему то, что он видит. Несколько запоздав, в покой вступил Федор Симоновский. Начался увертливый разговор с воздыханиями и жалобами на церковную скудоту. Получалось, что с росписью храмов надобно подождать и Киприан паки был не прав, столь рано вызвавши мастера из Новагорода. Доколе, мол, град Московский не будет отстроен вновь, невподъем затевать дорогое храмовое художество.

Феофан слушал, постепенно наливаясь гневом и каменея ликом, что у него происходило всегда, когда мастер впадал в бешенство. Захотелось мгновением бросить все и враз выехать вон из Москвы.

Впрочем, повздыхав, посуетясь, посовавшись во все углы хоромины, покивав на многословные объяснения Федора, высказанные вполголоса, «Великий князь знает?» – только и услышал Феофан вопрос Пимена, которого, понял он в этот миг, нимало не интересовала сама живопись, ни мастерство, ни талан, ни даже известность мастера, а лишь сложные отношения боярской господы московской. И то, что великий князь