Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов

— Да, конечно, плита всем нужна, но ведь брюки над плитой высохнут скорее. Я их никуда не буду перевешивать.

После этого, вместе присев на топчан МЦ, Нина выслушала переводы МЦ каких-то авторов из союзных республик и была ошарашена их качеством, поскольку перед этим МЦ зачитала ей абракадабру подстрочников.

Первого февраля 1941 года Муру исполнилось шестнадцать. МЦ и Мур в этот день уже знали о полученном сроке (8 лет) и местопребывании Али^[348]. Коми АССР, Княжпогост, Севжелдорлаг. 5 февраля по этому адресу уходит почтовая открытка. «Дорогая Аля! У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржёвые полуботинки — непромокаемые, всё это — совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно — срочно. О твоем отъезде я узнала 27-го января, и все эти дни выясняла твой точный адрес, надеюсь, что этот — достаточно точный… <…> Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-н<и>б<удь> осуществлю это позже. Обнимаю тебя». Подписано: «Мама». Другие времена — другие подписи.

Мур пишет Але 10 марта 1941 года: «Я окончательно охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад. Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики. Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского. Вообще предполагаю быть критиком — думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ. Все знакомые, как и мои, так и мамины, говорят, что я буду критиком».

Пятнадцатого марта — третья годовщина отъезда Али из Парижа — Муля пишет Але: «Писал ли я тебе о том, что в очередном номере альманаха «Дружба народов» напечатаны ее (МЦ. — И. Ф.) переводы грузинских поэтов; они, переводы, получили высокую оценку со стороны многих писателей». Муля собирается поехать в Княжпогост. 16 марта МЦ прописывает Але подробности недавнего прошлого: «Повторяю вкратце: из Болшева мы ушли 8-го ноября — совсем, — было холодно и страшно — месяц жили у Лили на твоем пепелище, на и под твоим зел<еным> одеялом (Мур спал на твоем сундуке), а днем гуляли, без всякого удовольствия, по Москве, п<отому> ч<то> Лиля давала уроки. 16-го дек<абря> переехали в Голицыно… <…> Папе передачу 10-го — приняли, и это все, что я о нем знаю с 10-го Октября 1939 г.». Оказывается, болшевские дачные кошки погибли. «Погибли — последними».

Жизнь кое-как устаканилась, течет в рамках определенного режима. «Живу — так: с утра пишу (перевожу) и готовлю: к моему счастью я по утрам совсем одна, в 3 ч. приходит Мур, — обедаем, потом либо иду в Гослитиздат, либо по каким-н<и>будь другим делам, в 5 ч. — 6 ч. — опять пишу, потом — ужин. В театре и концертах не бываю никогда — не тянет. Мур ложится рано, у нас никто не бывает. <…> Есть друзья, немного, но преданные, но вижусь редко — все безумно-заняты — да и негде. К быту я привыкла, одна хожу и езжу — Аля, даже на А^[349]! Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть, но наша семья — котлетная, и если день не было котлет (московских, полтинник — штука), Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки — я осенью зелени (моркови, сельд<ерея>, петрушки-пересиля) насушила на целый год. М<ожет> б<ыть> тебе нужна — сухая зелень? Можно морковь разводить в кипятке, если негде варить».

Готовила она, прямо сказать, плохо. «Суп я готовлю по раз освоенному рецепту — кладу как можно больше овощей». Ее суп в равной мере удивил таких разных людей, как Нина Гордон и Дмитрий Журавлев, который потом сказал Елизавете Яковлевне: «Пожалуй, ничего более невкусного я в своей жизни не ел».

Пришло письмо от Али из Княжпогоста от 4 апреля 1941 года: «Дорогая мама, получила от Вас вчера открытку, сегодня открытку, и открытку от Мура. <…> Только из Ваших открыток я узнала что и где папа, а то за все это время не имела о нем и от него никаких известий, и не подозревала о его болезни. <…> В смысле условий в Москве мне было неплохо — идеальная чистота, белье, хорошие постели, довольно приличное питание, врачебная помощь, и главное — чудесные книги. Читала и перечитывала, не переводя дыхания, как никогда в жизни. Были и книги в старых изданиях — Брокгауза и Тезки^[350], — в частности перечла всего Лескова, и новые издания. <…> Работаю в швейной мастерской, стараюсь».

В сумрачном старом здании Гослитиздата на углу улицы 25 Октября и Большого Черкасского переулка МЦ часто бывала, будучи принятой в профсоюзный групком писателей. Там состояли профессиональные литераторы, в основном молодые, на подходе к вступлению в Союз писателей. Завязывались отношения — приятельства, дружбы и любови. Прежние друзья ушли на дистанцию — Юрий Завадский был недостижим, с Павлом Антокольским она встречалась в общественных местах не раз: в издательствах и в клубе писателей, в гостях у друга Павлика — Виктора Гольцева, на Сивцевом Вражке, где она читала «Поэму Лестницы». Гольцев принимал куда более горячее участие в ее судьбе, чем те ее прежние друзья. Павлик посоветовал Марии Белкиной вернуть цветаевские рукописи — от греха подальше, мало ли чего она там понаписала.

Бывает МЦ и в Малом Кисловском переулке, в доме номер 4, на третьем этаже, в огромной коммунальной квартире, где обитают чуть не сорок человек и где в двух третях бывшего кабинета своего отца-юриста живут за перегородкой Тагер с Еленой. МЦ продолжает встречаться с Тагером, бывает у него в доме и с Муром, и одна, и когда приглашена в гости, и заходит просто так.

В один из таких визитов Тагер показал ей экземпляр пастернаковского «Спекторского»: Пастернак говорил ему, что одним из прообразов Марии Ильиной — возлюбленной героя — была МЦ. Узнать ее несложно: