Королева четырёх частей света - Александра Лапьер

Звонили колокола. Печальный звон сопровождал вас до самого верха.

Впереди шёл священник с крестом. Вы четверо — отец, двое братьев и ты — за ним в ряд. Все в широких соломенных шляпах. Мужчины в высоких сапогах, со шпагами на боку. Ты в женском платье, как и положено. Сзади шли белые люди, служившие нам: солдаты, прибывшие с вами, и приказчики, смотревшие за порядком в Кантаросе. Затем пять касиков в длинных красных накидках на плечах, в ожерельях, со всякими знаками своего достоинства на груди, с жезлами в руках. Наконец, толпа индейцев в полном молчании, как неживые.

Ты слушала мессу в первом ряду, одна на левой половине. Ни рядом, ни сзади тебя не было ни одной женщины. Мужчины — белые — собрались на правой половине. Индейцы остались за дверьми.

Вопреки закону, который признавал наличие души у туземцев, отец наш приказал, чтобы никто из них, даже вожди, не мог войти в церковь. Священник лишь благословлял их с деревянного балкона между башнями над эспланадой.

Касики и слуги молились снаружи, на паперти, стоя на коленях перед распахнутыми дверьми. Деревянная ширма загораживала от них алтарь, который по благочестивому обычаю не должен быть виден с улицы.

Ширма была двустворчатая с росписью, которую ты хорошо запомнила. Справа изображались добрые индейцы, следовавшие за пастырями и другими испанцами. Слева — плохие индейцы в аду; одни варились в котлах, других пожирали чудища, похожие на свиней.

Ты потом мне однажды сказала, что и тут ни о чём не догадалась.

После мессы отец просил тебя остаться в церкви. Даже не просил, а прямо запретил выходить из неё. И опять ты ничего не заподозрила. Тебе и в голову не пришло спорить. Он закрыл за собой обе створки дверей, даже не подумав о том, что оставляет тебя в темноте. И снова ты не возражала.

На самом деле ты только о том и мечтала — остаться одной. Не для молитвы, а ради инструмента, который ты увидела в храме сбоку. Миниатюрный орган, построенный индейцами под присмотром прежнего священника. Редко, так редко приходилось играть на органе в своё удовольствие!

Ты знала, что играешь хорошо.

И ты предалась радости громогласных созвучий. Звучали все гимны, которые ты знала без нот. Церковь сотрясалась.

В перерывах ты слышала снаружи голос отца, извергавшего потоки страшных ругательств. Мы к его грубости были привычны. Он со всеми слугами в Лиме обращался как со свиньями и собаками. Да ты и сама, бывало, преспокойно употребляла грязные слова.

Играла ты долго. Без малейшего предчувствия, без тени догадки о том, что происходит снаружи.

Переиграв все песнопения, которые знала наизусть, ты ощупью пробралась к выходу.

Лучи заходящего солнца ослепили тебя.

Ты не сразу поняла, что они там делают, зачем там деревянная колода и котёл с варом. Не поняла и того, откуда здесь две огромные свиньи — два белых нехолощённых хряка, метавшихся зигзагами по эспланаде. Обычно местные свиньи были маленькие и чёрные. Эти показались тебе какими-то чудовищами.

Отец сидел спиной к тебе на высоком кресле, поставленном под аркадой. Перед ним стоял Херонимо.

Твоё внимание привлёк один чёрный невольник, которого на асьенде прозвали «Палач». Здесь у него в руках был не кнут, а топор.

Херонимо наклонился. Ты увидела, что он держит индейца на коленях, а Лоренсо насильно кладёт руку индейца на колоду. Над их головами сверкнула сталь. Топор упал. Крика не было. Только два хряка страшно захрюкали и кинулись к плахе. Человек на коленях упал ничком. Земля была вся в крови. Херонимо бросил обрубок, оставшийся на колоде, в большую корзину. Свиньи подбежали ближе. Херонимо немного помотал корзиной у них над мордами, дразня аппетит, как кормят собак. Потом медленно, нехотя, перевернул корзину и высыпал на головы хрякам целый дождь отрубленных ладоней. Свиньи с хрюканьем и с дракой принялись их пожирать.

Херонимо поднял индейца, подтащил к котлу и опустил культю в вар, чтобы прижечь рану.

Наказанный потерял не слишком много крови. Впредь он мог по-прежнему работать. Как и ещё десятка два покалеченных индейцев. Они пошатывались в сторонке, некоторые упали в обморок.

Херонимо и его люди подняли лежавших и поставили всех перед капитаном Баррето.

Отец встал, сделал несколько шагов вперёд по площади в сторону изувеченных. Он обратился к ним с длинной речью по-испански: они-де сами заставили его прибегнуть к этому наказанию. Если они будут продолжать его обкрадывать, резать и есть его свиней, пытаться убежать в горы, как сделали недавно, то им уже отрубят не руки, не ноги и не носы...

Он прервал свою речь и обернулся.

В этот миг он встретил твой взгляд.

Попытка восстановить мир... Общая работа с быками на домашней арене, разговор о будущем замужестве только тем и были: твоим первым шагом навстречу ему, первым опытом примирения.

В первый раз после той страшной поездки в Кантарос ты просила прощения.

И что же вышло? Тебя заперли. Допускали к тебе только духовника.

Херонимо торжествовал, то и дело повторяя пословицу, которая, на его взгляд, вполне передавала твоё положение: «Двум петухам на одной навозной куче не ужиться». Так изящно он намекал на твои отношения с доном Альваро и с отцом.

Твоё заточение продолжалось около двух месяцев. Торжества по случаю приезда вице-короля миновали. Ты на них не появилась. Наказание было исполнено. Наказание должно быть отменено. Так теперь постановила наша матушка.

Она была одной из первых красавиц Лимы. Но семнадцать родов всё-таки состарили и высушили её. Выходила она теперь только в церковь или в больницу на углу нашей улицы. Она навещала больных, шила, молилась и желала покоя. С нами, одиннадцатью оставшимися в живых детьми, она