Когда была война - Александра Арно

стекают по стеклам, а потом поднялась и медленно пошаркала в гостиную. Так уж и быть, расскажет всё-таки им свою историю. Она не особо любила публичность, и всю свою жизнь избегала любого общения с газетчиками и журналистами, которые частенько пытались вытянуть из неё воспоминания о войне. Не то, чтобы Дарья Максимовна не хотела вспоминать – она вспоминала, и вспоминала довольно часто, но считала это своим сокровенным, слишком личным, тем, что не выставляют на публику.

В гостиной Дарья Максимовна открыла дверцу старенького шкафчика и вытащила старый пыльный альбом. В нём хранилась вся её жизнь, запечатлённая в чёрно-белых кадрах на прямоугольных кусочках картона. Большинство из них были уже совсем старыми – мутными, с надломами.

Последние фотографии были цветными. Вот она с сыном и дочерью, а вот с внуками – прелестной Машенькой и красавцем Максимом, названным в честь любимого дедушки. Отец успел дожить до его четырёхлетия.

А вот последнее отцовское фото. Он, уже совсем старик, стоит, отдавая честь, на параде. На груди – ордена и медали, выправка, несмотря на более чем преклонные годы, бравая, офицерская, взгляд ясный. Таким он и был до последнего своего дня: бравым и красивым офицером.

Дарья Максимовна подхватила альбом подмышку, поправила на плечах шаль и вернулась на кухню. Болела спина, ныли кости в ногах. Через месяц ей должно было исполниться семьдесят шесть лет – не юбилей, конечно, но на празднование уже были приглашены все друзья и родственники.

Девушка из организации «Бессмертный полк» приехала ровно через двадцать минут. Стройная и белокурая, она чем-то напоминала саму Дарью Максимовну в молодости.

– Здравствуйте! – с порога затараторила она. – Мы так рады, что вы согласились! Не так много осталось тех, кто видел войну своими глазами, и ваша история очень ценна!

Дарья Максимовна жестом пригласила её войти. Девушка скинула с ног кеды и шагнула в прихожую. Они прошли в кухню, где на столе уже стояли вазочки с печеньем и конфетами, а в кружках остывал свежезаваренный крепкий чай.

– Присаживайтесь. – Дарья Максимовна кивнула на стул. – Что вы хотите услышать?

Девушка села, расстегнула свою маленькую лакированную сумочку и вытащила блокнотик и карандаш. Шлёпнув их на стол, она закинула ногу на ногу и с улыбкой посмотрела Дарье Максимовне прямо в глаза.

– Всё, что вы помните.

Дарья Максимовна помолчала. С каждым годом восстанавливать события в памяти становилось всё труднее – сказывался возраст. Она взяла чайную ложечку, помешала чай и, осторожно стряхнув с ней капли, положила на салфетку.

– Первое, что я помню… – начала она.

– Ой, забыла представиться! – воскликнула девушка и протянула через стол руку. – Я Катя. Волонтёр.

Дарья Максимовна пожала её ладонь и продолжила:

– Первое, что я помню – это эвакуация. Нас везли куда-то в полуторках… Сильно трясло. Было зябко и сыро. Мама укрывала меня каким-то одеялом, и почему-то мне кажется, что оно чем-то жутко воняло. – Дарья Максимовна улыбнулась и, безошибочно раскрыв альбом на нужной фотографии, повернула его к Кате. – Смотрите. Это мои родители сразу после того, как поженились.

С потрескавшейся от времени фотографии на Катю смотрели два счастливых улыбающихся лица: молодой человек с густой гривой тёмных волос и юная девушка с точёным овалом лица и большими глазами. Он – в лейтенантской фуражке, она – в пилотке. Белокурые волосы собраны в строгий пучок, гимнастёрка застёгнута на все пуговицы.

Катя достала мобильный телефон и вопросительно поглядела на Дарью Максимовну.

– Можно я?.. Ну, для истории?

Дарья Максимовна кивнула. Катя щёлкнула камерой телефона, а она продолжила рассказ:

– Мама была связисткой, а отец служил в стрелковой дивизии. Они поженились в сорок третьем году, и в том же году мама погибла.

– Подождите, – изумилась Катя и быстро пролистала свой блокнотик назад. – Но ведь вы родились в сороковом?.. Ваши родители поженились, когда вам было уже три?

– Нет, – покачала головой Дарья Максимовна. – Слушайте, раз уж пришли за моей историей…

***

Март, 1943 год.

Даша плохо помнила отца. Впрочем, и мать она уже начинала забывать.

Отца Даша не видела года три – с тех пор, как он ушёл на фронт, а маму вот уже почти два месяца. Хмурые злые солдаты, которые постоянно кричали на них по поводу и без и замахивались палками, увели её куда-то, и больше она не вернулась. Даша каждую минуту ждала её появления, лелеяла в душе надежду на скорую встречу, не желала сдаваться и верить во что-то плохое, но даже уже и её детское сознание понимало: мать не вернётся никогда. Потому что оттуда, куда её увели надзиратели, не возвращался никто.

Теперь на жёстких, прогнивших деревянных нарах Даша спала одна. Точнее, с ней рядом лежали, вынужденно прижимаясь друг к другу из-за жуткой тесноты, не меньше десятка человек, но она даже толком не знала их имён.

В бараке страшно воняло застарелым потом, нечистотами и ещё чем-то противным и кислым, одеял и подушек не было. Спать разрешалось всего лишь по четыре часа в сутки. Даша даже не снимала свои порядком протёртые и изношенные полосатые штаны и рубашку с красным треугольником на нагрудном кармане – потому что на построение по утрам нужно было выбегать не мешкая. Малейшее промедление могло сильно разозлить и без того постоянно злых эсэсовцев, а на одевание ушло бы время. Да и попросту холодно было спать без одежды.

Особенно эсэсовцы почему-то не любили их, детей. Даша поняла это интуитивно и сразу, едва их только сюда привезли, и тут же спряталась за маминой юбкой, испуганным зверьком выглядывая из суконных складок. Мама ласково погладила её по волосам и крепко прижала к себе. Рядом с ней Даша не боялась совсем ничего, но теперь её не было…

Самыми страшными были собаки – настолько злющие, что, едва только завидев человека, они тут же начинали с лаем рваться с поводов. Однажды Даше довелось увидеть, как эсэсовец спустил две таких на какую-то девушку. Кто-то зажал Даше глаза ладонью, но она всё же успела увидеть, как овчарки с громким рыком вгрызаются в её горло, как валят на землю и как рвут кусками белую худую шею. Кровь брызнула фонтаном и растеклась, впиталась в голую чёрную землю на плацу перед бараками, где утром и вечером проходили построения. Девушка не успела даже пискнуть – только захрипела сперва, а потом дёрнулась словно в конвульсиях несколько раз и затихла.

Эсэсовец обвёл строй своим злым взглядом, что-то быстро сказал и ушёл, стуча начищенными до блеска сапогами по асфальту. Овчаркам снова прицепили поводки и