Когда была война - Александра Арно

увели вслед за ним, а загрызенная девушка ещё двое суток лежала на том же месте. Её почему-то приказали не убирать. И лишь когда она уже начала разлагаться – раздулась, посинела, а на лице появились какие-то странные белые струпья – эсэсовец с видимым отвращением велел снести её в другую часть лагеря, потом вытащил из нагрудного кармана кипенно белый носовой платочек и прижал ко рту. Один из узников торопливо, кое-как запихал тело девушки в тачку с одним колесом и побежал к низким кирпичным зданиям, к которым Даша всегда боялась подходить.

Она стояла и смотрела ему вслед. Рука девушки – раздувшаяся, синяя, как переспелая слива – свешивалась с края тачки, пальцы были полусогнуты.

Кто-то грубо толкнул её в спину, и Даша, не удержав равновесия, полетела в грязь.

– Арбайтн! – грозно крикнули сзади.

И она поднялась и побежала, боясь обернуться и спиной чувствуя тяжёлый, острый взгляд эсэсовца, такой же колючий, как проволока, которой была огорожена территория лагеря. Почему-то ей казалось, что он держит в обтянутой кожаной перчаткой ладони направленный на неё пистолет. Или, может быть, замахнулся длинной плёткой, которые они всегда носили на ремне или в руках.

Когда-то они с мамой и папой жили в Минске, но сейчас это казалось сном. Чётко и ясно Даша помнила только войну. Сперва эвакуацию, когда они с мамой несколько часов подряд тряслись в кузове полуторки, потом тесную комнатёнку, где они жили вместе с одиннадцатью другими людьми. Там не было умывальника и туалета, только засаленные матрацы на полу и расшатанный стол.

Каждый день – на закате и на рассвете – протяжно и тоскливо завывала сирена. Даше чудилось, что она воет прямо над их домом, настолько громким, бьющим по ушам был звук. Женщины тут же кидались к окнам и наглухо задёргивали шторы, а зачем – Даша не знала. Еды не было, и лишь иногда маме удавалось достать где-то хлеб, чаще всего какие-то крохи, которых едва-едва хватало на двоих.

Не успели они прожить в той комнатёнке и месяца, как их снова эвакуировали, на этот раз в какую-то маленькую деревеньку. Там они и оставались до самого прихода немцев, которые практически сразу же заметили молодую женщину с ребёнком. Их было решено отправить в Германию, на работы – как и всех, кому было меньше сорока. Но вместо Германии почему-то отправили в тюрьму, в отсыревшую выстуженную камеру с каменным полом, а оттуда – в трудовой лагерь.

Ехали до лагеря долго и без остановок. В вагоне товарняка, забитого людьми под завязку, было настолько душно и тесно, что несколько человек умерли, так и не доехав до пункта назначения. Никто не знал, куда и зачем они едут, и какая судьба их ждет.

Наконец состав остановился, но двери очень долго не открывали. Даша слышала снаружи неумолчный лай собак и голоса людей. Они говорили на немецком – она уже знала, как звучит этот язык, но не понимала не слова. Протарахтела мотором машина, а следом раздался быстрый топот ног. Не меньше десятка человек шагали строем мимо состава.

Первым, кого увидела Даша, когда им позволили, наконец, выйти, был высокий худощавый эсэсовец. Он стоял на узком перроне и молча, с интересом в маленьких карих глазах наблюдал за вываливающимися из вагонов людьми. За его спиной тянулся длинный забор из колючей проволоки и деревянными громадами поднимались несколько вышек. Даша сумела разглядеть на них фигурки часовых с автоматами.

Эсэсовец сжимал в ладони свёрнутую плётку и, заложив одну руку за спину, легонько постукивал ею себе по ноге. Он оглядывал их холодным тяжёлым взглядом из-под козырька фуражки, тонкие губы были плотно сжаты. А за ним цепочкой стояли солдаты в уже знакомой Даше серо-зелёной форме. Лающие злющие овчарки рвались с поводов, дула автоматов зияли чернотой в последних лучах закатного солнца.

Вечерело. Прохладный сырой воздух тут же пробрался под тоненькое летнее платье, и Даша невольно задрожала. Туфли у неё отняли ещё в тюрьме, стоять босыми ногами на асфальте было холодно, и она подпрыгивала, обнимая себя обеими руками. Впрочем, дрожала она не столько от холода, сколько от страха.

Людей построили в длинную двойную шеренгу вдоль состава, и эсэсовец принялся внимательно оглядывать каждого. Свёрнутой плетью он одного за другим отделял из шеренги людей, разбивая её на две части. Даша с мамой попали в правую.

Эсэсовец обернулся и коротко сказал что-то ближайшему солдату. Тот громко выкрикнул какое-то слово, повернулся к строю и несколько раз махнул рукой по направлению к воротам. Люди побежали по перрону. Даша ухватила маму за руку и испуганно прижалась к ней. Куда их гонят? Зачем? Немцы снова и снова выкрикивали какие-то слова, собаки безостановочно лаяли. Даша понимала только одно: идти нельзя, почему-то нужно бежать.

Они миновали высокие металлические ворота и попали в квадратный, освещённый двумя тусклыми фонарями двор. На землю уже опустилась ночь, и теперь они мерно гудели, моргая своими масляными глазами. Справа и слева тянулись двухэтажные кирпичные здания с узкими зарешёченными окнами и маленькими бетонными крылечками.

– Лос, лос, лос! – зло кричал солдат, и они продолжали бежать вперёд. Людей гнал страх – вряд ли кто-нибудь из них понимал, что говорят немцы.

– Мама, я боюсь! – пискнула Даша, и ощутила тёплую мамину руку на макушке.

– Не бойся, малыш, – шепнула та. – Твой папа обязательно нас освободит.

Даша верила ей всей душой. Да, папа придёт и спасёт их. Он же воюет, он смелый и сильный! Ему всё по плечу! Даже сто, даже тысяча немцев!

Мимо протарахтел мотоцикл, разгоняя тьму перед собой круглым жёлтым глазом. Солдат снова закричал, а потом, когда мотоцикл вдруг остановился, резво подбежал к нему и вытянулся в струнку. Из люльки выпрыгнул другой эсэсовец – плечистый и рослый, и, игнорируя солдата, решительно зашагал к стаду людей. Им приказали остановиться, а эсэсовец вдруг наклонился к Даше и с интересом вгляделся в её лицо.

Почему-то Даша не испугалась его, хотя все остальные здесь неизменно нагоняли на неё такой страх, что она начинала икать. Этот, как ей показалось, не был злым. На красивом, с правильными чертами лице выделялись глаза – большие и тёмные. Они походили на две живые чернильные кляксы. Ровные чёрные брови, словно крылья птицы, разлетались к вискам. Разделённые ровным аккуратным пробором тёмные волосы поблёскивали в свете фонаря. Руки его были обтянуты белыми перчатками. От откинул назад полу длинного чёрного плаща и присел перед Дашей на корточки.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза,