Сестры Мао - Гэвин Маккри

так поступает истинный бунтарь. Она не отступала от намеченного курса – выучила правила, стала лучшей, именно такой, какой предписывали стать создатели правил. А потом, когда они ожидали, что она завершит свою интеграцию, она послала поцелуй, взмахнула рукой, обернулась и пошла в другую сторону.

– Послушай, Альви, я люблю тебя, – сказала она.

– Ну, я не могу сказать тебе того же, когда ты ведешь себя таким образом.

Они дошли до площади Сорбонны, заполненной, как и площадь у театра, бастующими студентами. Некоторые держали в руках плакаты: ДОЛОЙ ОБЩЕСТВО ПОТРЕБЛЕНИЯ и НА ХУЙ ПОЛИЦИЮ. На других были футболки: Я МАРКСИСТ ГРАУЧАНСКОГО ТОЛКА. Третьи раздавали размноженные листовки. Ева взяла одну из них. Заголовок гласил: ИЗНАСИЛУЙ СВОЮ АЛЬМА-МАТЕР.

– Вот, держи, – сказала она, передавая листовку Альваро. – Тут совет для тебя.

Не поняв шутки, он бросил листовку на землю.

Две женщины сидели на подоконнике без трусов, раздвинув и размахивая флагами Вьетконга.

– Посмотри!

Он не посмотрел.

По обеим сторонам улицы стояли прилавки, на которых продавали книги Маркса и Ленина, «Цитатник» Мао, а также старые, пожелтевшие от времени номера журналов. На стенах красовались огромные портреты Троцкого, Фиделя и Че. Был здесь даже Сталин, хотя его лицо кто-то перечеркнул черным крестом. – Знаешь, не понимаю, почему я это терплю, – сказал он.

– Что терпишь?

– Люди удивляются, а я не знаю, что им сказать.

– Скажи им, чтобы отъебались.

– А потом я думаю…

– А, вот оно что.

– Почему я бросил университет? Ради этого? Надо было за него держаться. Я трачу на вас свое время.

– Мы снова будем об этом говорить?

– Я не должен был позволять тебе убедить меня уйти из ЛШЭ.

– Альви, прием, это было твое решение. Ты ненавидел это место.

– Если бы я вернулся, учитывая, что я знаю сейчас, я был бы первым. Я это знаю.

– Так почему не вернешься? Позвони родителям. Скажи им, что хочешь перерегистрироваться. Они будут в восторге.

– Да, будут. Но ты не будешь, не так ли? В том-то и дело. Ты бы не оказала мне той поддержки, которую я оказываю тебе.

На пересечении с улицей Сорбонны стоял киоск с объявлениями и плакатами, обличавшими Французскую коммунистическую партию за то, что она оставалась в плену у русских и отказывалась усваивать уроки Китая. На стене позади киоска висел большой рекламный щит со всеми заявлениями против студенческой революции, которые появлялись в партийных листовках и газетах. Человек с мегафоном обличал контрреволюционные тенденции партии.

Ева на минуту задержалась, чтобы послушать. Перевела Альваро услышанное, хотя он не проявлял интереса.

Они пошли в сторону капеллы Сорбонны, где сели на ступеньки под большими буквами:

НАМ НУЖНО МЕСТО, ЧТОБЫ МОЧИТЬСЯ, А НЕ ЧТОБЫ МОЛИТЬСЯ.

– Так ты простил меня? – спросила она, взяв Альваро за руку.

Он неуверенно посмотрел на нее.

– Ева, я хочу тебе кое-что сказать.

– Звучит серьезно.

– Просто послушай.

– Ты не уйдешь из «Уэрхауза», Альваро. Не сейчас, когда мы нащупываем почву под ногами и делаем первые успехи. Ты обещал…

– Тсс. Я не это хотел сказать.

– Что тогда?

– Я хотел сказать, что ты не невидимка, ты знаешь.

– Я? Я знаю.

– У тебя есть… У тебя есть видимость. Люди видят тебя. Тебе не нужно делать опасные штуки, залезать на балконы, чтобы привлечь внимание.

– Я не об этом говорила. Если бы мне нужно было внимание, я бы играла в Вест-Энде или ставила Пинтера для гребаного Би-би-си, как моя мать. Если бы ты меня хоть немного знал, знал бы, что мне плевать, что обо мне думают люди.

– Тогда, возможно, я тебя не знаю.

– Верно. Может, и не знаешь.

Ибо она и правда во время перформанса становилась никем. Она отдавала себя публике. Своему телу. Своим мыслям. Не оставалось никакой Евы. Между мной и ими нет никакой разницы. Люди могли думать о ней что угодно, потому что ее не было. Единственное, что имело значение, это послание, которое она несла. Война. Угнетение. Несправедливость. Безработица. Депортация. Проблемы рабочих. Расовые предрассудки. Мао.

– Я думаю, – сказал Альваро, – ты хочешь, чтобы твое безразличие к общественному мнению было общепризнанным.

Она поднесла кулаки к лицу и отвернулась от него в отчаянии:

– Я могу убить тебя. Ты говоришь такие вещи, только чтобы сделать мне больно.

– Я не делаю ничего, чтобы сделать тебе больно. Я пытаюсь тебе помочь.

– Причиняя мне боль. Ты всегда думал, что это единственный способ одержать надо мной верх. Ты никогда не понимал, как ты в этом ошибаешься.

Альваро коснулся ее руки:

– Ты плачешь?

Она взглянула на него через плечо, чтобы он мог разглядеть ее лицо: сухое, как кость.

– Ладно, ладно, – сказал он и прислонился спиной к колонне. Его кожа была бледной. Он выглядел осунувшимся. Он был похож на человека, проигравшего в последнем раунде.

– Я хочу сказать, – продолжил он, – что если бы ты действительно чувствовала принадлежность к группе, если бы группы тебе было достаточно, тебе не нужно было бы делать такие штуки. Тебе кажется, что группа тебя сдерживает?

– От чего?

– От того, чтобы делать свои собственные вещи.

Она снова повернулась к нему лицом:

– Я не чувствую, что меня кто-то сдерживает. Каждый участник привносит что-то свое. Всех ценят одинаково. Это всегда было нашим принципом. Я не признаю то, что ты говоришь. Это твое, не мое.

– Группа не слепая, Ева. Они видят твои амбиции. Это заставляет их нервничать. Они думают, что у тебя есть собственные планы.

– Планы?

– Например, ты в Париже ради «Уэрхауза» или просто преследуешь Дорис Ливер?

– Ох, какая тупость.

Она поднялась на ноги и начала ходить туда-сюда по нижней ступеньке: два шага в одну сторону, два – в другую.

– Такая гребаная тупость.

– Они знают о Дорис и твоем отце.

– Вряд ли это секрет.

– Они знают, что у вас с ней была история. Что она жила в театре с твоей семьей, когда ты была ребенком. И что вы с ней были близки.

– Близки – это слишком.

– И что она была в Китае. Видела настоящую революцию своими глазами.

– Ну и что с того, что она была в Китае? Однажды я сама туда поеду. Увидишь.

– Ты под ее влиянием, Ева. Она делает все, что хочешь делать ты. Группа беспокоится, что ты опять интригуешь, чтобы с ней сблизиться.

– Всем, блядь, нужно успокоиться. Я не буду бегать за Дорис.

– Она тебя очаровала. Ты часто говоришь о ней.

– Я ее уважаю. Иногда ее работы интересны. Но мы разные. Дорис называет себя художницей, а я не считаю