Меченная - Ани Чоинг

Как только мне исполнилось пять лет, мама решила, что я уже достаточно взрослая, чтобы ей помогать. Рот, который требует еды, должен зарабатывать свой хлеб. Я должна была обеспечивать дом водой. Каждое утро и каждый вечер я брала два ведра и шла к общественному фонтану, минуя несколько улиц. Было тяжело, и я шла осторожно, чтобы не расплескать воду. Мне очень нравилось помогать маме, и я радовалась любой возможности что-то сделать для нее. Я прекрасно видела: мама несчастна, хотя она никогда по-настоящему не жаловалась. Папа часто приходил домой пьяный и избивал жену за любой пустяк. Когда у него заканчивались силы, он падал на кровать или прямо на пол и засыпал. Под звуки его пьяного храпа я подползала к маме и прижималась к ней. Я осторожно дула ей в уши — это была единственная известная мне ласка. И мы засыпали, обняв друг друга, лежа на ледяном бетоне, подальше от родительской постели. Когда холод становился совсем невыносимым, мы просыпались, и мама уходила на свою кровать и укладывалась рядом с мужем, словно ничего не произошло. А я ложилась в свою постель, стоявшую в углу. Прижималась спиной к стене, словно хотела ее оттолкнуть, и обхватывала руками колени. В таком положении я могла наблюдать за родителями и видеть, все ли хорошо. А если отец вдруг просыпался и вспоминал о своем долге, грубо раздвигая бедра безропотной жены, я отворачивалась, чтобы не смотреть, но я все слышала.

В шесть лет я начала угадывать настроение отца по его злобному взгляду, по тому, как сжимались и разжимались его челюсти, хотя во рту ничего не было. Но он точно что-то жевал. Только вот что? У него всегда в запасе была пара причин для побоев. Очень скоро мамины страдания перестали утолять его ярость. Сначала она пыталась меня защитить, но безуспешно. Когда отец ударил меня в первый раз? Мой мозг пред почел стереть воспоминания об этом, но я была уже достаточно взрослой, чтобы не забыть.

В то утро я работала на улице вместе с нашими соседками (их обеих звали Долма). Одна из них придумала соревнование: кто лучше начистит посуду. Алюминий чернел при контакте с огнем, и кастрюли приходилось долго скрести для того, чтобы они снова засверкали. Мы сидели перед домом, на маленьких ступеньках, чтобы не запачкать одежду, и, вооружившись пучками листьев маиса и соломы, как одержимые терли стенки посуды, стремясь уничтожить малейшие пятнышки копоти. Мы смеялись, представляя, что эти кастрюли сделаны из серебра, а не из алюминия. На самом деле мы никогда не видели настоящего серебра, но Долма рассказывала, что оно есть в монастыре. Я сосредоточенно терла пятно на дне кастрюли. И до такой степени ушла в работу, что не услышала, как меня зовет отец.

Вдруг он возник прямо передо мной. Огромный и пугающий. Я сидела на земле, поэтому он показался мне похожим на великана (я сразу подумала о рисунке, который видела в одном журнале, когда последний раз ходила в бакалейный магазин) или на зеленого монстра, на чьих мускулах с треском рвалась рубашка, с угрожающим видом наблюдающего за маленьким человечком. Что со мной будет?

— Помо, ты что тут делаешь? Я тебя ищу уже десять минут!

Помо по-тибетски значит «девочка», меня все так зовут. Мое настоящее имя — Дролма Тсекуид, но им никто не пользуется. Я всегда была Помо. Девочкой.

— Прости, папа, я тебя не слышала, мы играли в dohori, пока чистили посуду.

Dohori это такая словесная игра. Ты поешь какую-нибудь фразу, и тебе должны ответить в рифму.

— Значит, dohori?

Он хватает меня за волосы и поднимает вверх, как куклу. Я не могу освободиться и, чтобы не было очень больно, становлюсь на цыпочки, пытаюсь стать выше — только тогда мне удается поспевать за ним. Я знаю, что если упаду, то он потащит меня за волосы по земле. Ноги заплетаются, а руками я инстинктивно хватаюсь за него. Он останавливается и грубо отталкивает меня. И я падаю. Одна и другая Долма уже успели сбежать.

Я съеживаюсь возле подпорки у входа в наш дом. Отец идет внутрь, я — за ним.

— Ты прекрасно знаешь, что мне нужна твоя помощь!

Он раскладывает кисти, говорит тихим голосом — а я почему-то трясусь от страха. Позже я заметила, что чем больше времени проходит между тем моментом, когда я совершаю ошибку, и тем мгновением, когда он меня исправляет, тем сильнее он бьет меня. Если он не может наказать меня сразу, то начинает спокойно и размеренно заниматься своими делами. Но никогда не забывает о задуманном.

— Сейчас мне надо сходить к твоему дяде, забрать мешок tsampa (мука из обжаренного ячменя, которую очень любят тибетцы). Накажу тебя, когда вернусь. Из-за тебя я ухожу, не попив чаю. Хорошенько подумай об этом, Помо.

И он выходит, весьма довольный собой.

Мое сердце бьется так громко, что мне кажется, будто его слышно даже на улице. Так громко, что заглушает все остальные звуки. Я знаю, что папа с дядей будут пить tschang, тибетское пиво, которое делают из перебродившего риса. Если папа возвращается в сопровождении сладковатого запаха tschang, он выходит из себя еще быстрее, чем обычно. В такие дни любой взгляд может его спровоцировать.

Мама ушла — не знаю куда, — ее не будет несколько часов. Знаю только, что вечером я останусь один на один с отцом, а это точно не предвещает ничего хорошего. Кроме меня, дома никого нет. Мне вдруг показалось, что воздух сгустился и потяжелел, стало трудно дышать. Я стою на одном месте, совершенно потерянная, и до самого вечера не решаюсь присесть или уйти. Наконец отец возвращается. Ни слова, ни взгляда, только сладковатый запах и тяжелая походка. Включает свет, садится в углу своей мастерской и начинает точить инструменты. Я готова. Прятаться бесполезно. Но он так увлечен работой, даже насвистывает что-то себе под нос. Кажется, что он забыл обо мне. Желудок у меня сжимается до такой степени, что меня сейчас стошнит. Это пытка.

Может быть, он все-таки забыл? Или в конце концов решил, что я не сильно провинилась? Я была настолько охвачена страхом, что никак не могла понять, почему он не обращает на меня внимания. Мысли стремительно крутились в моей голове. Если отец не изобьет меня сегодня, то