Игра в прятки - Лора Джонс

и в тон ему – камзол и кюлоты. На шее – кружевной платок и плоеный воротник. Стрелки кремовых чулок над лодыжками безупречно ровны. Хотя еще только светает, я вижу даже, как сверкают пряжки и поблескивает кожа его башмаков.

При виде вырядившегося Жозефа мне становится дурно. До сих пор юноша при мне был одет очень просто, что шло ему гораздо больше. Несмотря на все богатство его отца, он не тот человек, каким кажется в этом костюме. И все же я не могу оторвать от него глаз.

Жозеф достает из нижнего кармашка камзола какую‑то вещицу – я вытягиваю шею, чтобы получше рассмотреть ее, но опознать никак не могу, – внимательно изучает ее и убирает. Затем распрямляется и откашливается, после чего вполголоса произносит вслух одно-два предложения, каждый раз с разной интонацией, а затем повторяет всю эту странную процедуру с самого начала, точно актер, собирающийся исполнять какую‑то роль на сцене. Наконец я спохватываюсь. Почему я стою тут и глазею украдкой, если пришла повидаться с ним? Но в ту самую секунду, когда я собираюсь окликнуть Жозефа, он в последний раз одергивает камзол и уходит за дверь.

Не помедлив, хотя стоило бы обдумать, чтó теперь следует предпринять (и вдобавок прислушаться к Лариным предостережениям, чтобы меня не застали слоняющейся по замку), я безрассудно следую за Жозефом и крадусь по темному переходу.

Пройдя по длинному коридору с полированным полом, Жозеф останавливается в дальнем его конце. Он стоит спиной ко мне и нервно протягивает руку к находящейся перед ним двери. Вздыхает, поднимает кулак и стучит.

Ответа нет.

Жозеф стучит снова, на этот раз энергичнее.

– Отец?

Изнутри слышится очень тихий отклик, и юноша заходит внутрь.

Выждав несколько секунд, я подкрадываюсь ближе. Дверь прикрыта неплотно, но я не решаюсь взглянуть. Наконец, осмотрев коридор и убедившись, что вокруг никого нет, я приникаю к щели между дверными петлями.

С этого ракурса Жозефа не видно, зато мсье Вильгельм прямо как на ладони, сидит за большим письменным столом, стоящим под прямым углом к двери. Эта комната, должно быть, его кабинет, где он проводит целые дни.

Я вспоминаю, что тетушка Бертэ и Бернадетта рассказывали, будто после смерти жены мсье Вильгельм превратился в затворника, разучившегося общаться с людьми. А еще мне на память приходит наш первый день на фабрике: я помню, как омрачилось лицо Жозефа, когда он заговорил об отце. И как мсье Вильгельм пристально рассматривал из окна кабинета мою сестру.

Мсье восседает в кресле, прямой, как доска. Не глядя на сына, он неотрывно изучает темно-красную кожаную столешницу и аккуратно разложенные на ней предметы: пачку бумаг, педантично скрепленную посеребренными держателями, пресс-папье в виде стеклянных шаров, отполированных до зеркального блеска, аккуратную стопку альбомов с образцами, перья и клякспапиры рядом с чернильницами.

– Отец, – начинает Жозеф, – надеюсь, вы в добром здравии.

Мсье Вильгельм по-прежнему не поднимает глаз.

– Я… – неуверенно произносит Жозеф, – …я вижу, сад в хорошем состоянии. Несмотря на ненастную весну.

Он держится натянуто и неловко. Голос его звучит сдавленно, и у меня сжимается сердце. Мне хочется войти в кабинет и взять его за руку.

Не дождавшись ответа, Жозеф продолжает:

– Я бы хотел кое-что обсудить с вами, отец.

Мсье пристально изучает маленький квадратный образец одного из фабричных узоров.

– Да? – резко бросает он, не поднимая глаз.

– Это… ну, это деликатный вопрос, – говорит Жозеф. – Речь об одной девице.

Я приникаю к щели и ударяюсь лбом о дверное полотно. Молясь, чтобы меня не услышали, я ожидаю, что дверь вот-вот распахнется и отец с сыном обнаружат меня – трепещущую, с раскрасневшимся от волнения лицом. Но ничего не происходит. У меня в голове снова проносятся последние слова Жозефа.

– Я имею в виду, – продолжает юноша, – что мне очень нравится одна девица, и… – он снова делает паузу, – по-моему, она тоже ко мне расположена… и… э… я хочу жениться на ней.

Я не могу в это поверить. Так вот зачем Жозеф явился сюда такой разодетый и прибранный, в этом непривычном наряде. У меня начинают дрожать руки.

– Я знаком с этой девицей уже несколько месяцев, отец. Мое самое заветное желание, чтобы… – Жозеф пытается справиться с волнением, – …чтобы вы позволили мне просить ее руки.

В том, как юноша произносит последние слова, мне чудится нечто знакомое. Должно быть, именно эти фразы он только что репетировал на улице. Но сейчас его голос звучит гораздо сдержаннее: Жозеф говорит тоном купца, обсуждающего сделку. Я недоумеваю, как это возможно, ведь речь идет об источнике его будущего счастья! Вероятно, это единственный язык, понятный отцу Жозефа.

Мсье Вильгельм критически рассматривает самую большую из чернильниц.

– Я искренне желаю, чтобы ты составил удачную партию, – отвечает он наконец.

Я впервые слышу из его уст законченное предложение. Голос у мсье Вильгельма холодный и бесцветный, он говорит по-французски с сильным немецким акцентом, запинаясь на некоторых словах.

– О, благодарю…

– Однако, – мсье Оберст облокачивается на столешницу и соединяет пальцы домиком, – у меня есть знакомое семейство, с которым меня связывают деловые отношения. Весьма почтенное, старинное версальское семейство, частенько приобретающее у нас лучшие обои. Мне сообщили, что у них дочь на выданье.

Оказывается, мсье уже приметил для сына невесту! И не простую, а избалованную, жеманную версальскую девицу. У меня перехватывает горло.

– Сам я эту юную особу не видел, – продолжает мсье на своем ломаном французском, – но, судя по портрету, она очень красива. И ее батюшка страстно желает выдать дочь замуж. Его люди подыскивают ей подходящую партию. – Опять пауза. – Она из очень хорошей семьи. Голубая кровь, богатое приданое…

– При всем уважении, отец, – перебивает его Жозеф, – девица, о которой я говорил, также из хорошей семьи, трудолюбивой и порядочной…

– Все не так просто, – рявкает мсье, недовольный тем, что его прервали. – Ты должен понимать, как трудно в наши дни управлять фабрикой, большим домом. Это требует немалых затрат! – Негодуя, он прижимает подбородок к груди, и дряблая кожа у него на шее собирается в складки.

Если этот человек считает, что управлять роскошным домом так уж трудно, пускай поработает в красильне за полкорочки хлеба. Пускай попробует свести концы с концами на жалованье фабричного работника, когда налоги всё растут, а цены на зерно еще быстрее. Устраивая брак сына, он думает только о себе и своем богатстве. Неужто мсье Оберст запамятовал, что происходило в прошлом месяце? Владелец парижской обойной фабрики Жан-Батист Ревейон, выступая на собрании, высказался насчет жалованья работников. Несколько дней спустя начались беспорядки. Погибли десятки людей, а