Игра в прятки - Лора Джонс

Я пытаюсь вспомнить кого‑нибудь с таким именем.

– Жозеф Оберст. Сын Вильгельма Оберста, – продолжает батюшка.

Поначалу во мне ничто не откликается на это имя, но в последнем слове сквозит нечто ужасно знакомое. Оберст. Вильгельм Оберст. И тут меня как громом поражает: я вспоминаю, где слышала его раньше, и с отвращением отшатываюсь. Переделка, производившаяся в наших покоях, и затянутая холстиной мебель!

– Это ведь не тот немец, что поставляет вам обои?

Отец глубоко вздыхает и отворачивается к окну.

– Батюшка!

– Милочка, не отвергай с такой готовностью это семейство. Позволь мне объясниться. Вильгельм Оберст весьма состоятелен. У него прекрасный… – он поправляется, – довольно приличный дом, солидный доход, он сделал немало разумных вложений. И все это, как ты понимаешь, достанется его сыну.

Я откидываюсь на спинку сиденья.

– Юный Жозеф вскоре станет очень богат. Я слышал, что после смерти жены его отец так и не оправился. – И батюшка крутит пальцем у виска, как бы намекая на умственное расстройство. – Возможно, мсье Оберст еще в состоянии вести дела, но, насколько я понимаю, в последнее время он почти не покидает дом. Рано или поздно его сын унаследует все состояние. Попомни мои слова.

Значит, отец все же обсуждал это с матушкой, поскольку на нечто подобное она и намекала. Мне трудно поверить, что она сумела сохранить это в тайне и тем более – что смирилась с батюшкиными намерениями и согласилась на зятя из простых коммерсантов.

– Помимо очевидных трудностей с поиском подходящего жениха поближе к дому, – разглагольствует батюшка, – ты, конечно, осведомлена о нынешнем положении в государстве. О голоде, хлебных бунтах. Как еще ты объяснишь существование этих, – рукой, затянутой в перчатку, он делает жест в сторону окна, – людей? Многие сходятся во мнении, что в государственных долгах, сколь бы возмутительно это ни звучало, повинны мы и нам подобные. И даже что за уничтожение урожая ответственны улетевшие любимцы твоей матери – ее зяблики и прочие птички. Необходимо, чтобы мы по крайней мере не выглядели равнодушными. И без остатка поглощенными самими собой и своим мирком.

Я безмолвствую.

– А для тебя, милочка, – продолжает отец, – разумеется, не новость, что иногда ты бываешь… сущим наказанием. С приданым, которое я вынужден давать за тобой вследствие этого, сын фабриканта куда охотнее будет терпеть твои выходки, чем человек, равный нам по положению.

Что уж точно не новость, так это то, что отец меня совершенно не понимает. Я нахожу его речи смехотворными и снова отворачиваюсь к стеклу. Количество попрошаек, слоняющихся по улице, только умножилось. Эти закопченные оборванцы куда больше похожи на пугала, чем на цивилизованных людей. На память мне приходит стая изможденных шимпанзе в королевском зверинце, которые набросились на аристократа и содрали с него кожу.

Внезапно я чувствую прилив дурноты. Мне невыносимо душно. Я усиленно обмахиваю лицо веером и в надежде на приток свежего воздуха приоткрываю окно. Но с улицы проникает такой смрад, что у меня нет другого выбора, кроме как снова захлопнуть створку.

Сцены из античного мифа

Неделю спустя

Лара

Сегодня Жозеф отправляет меня работать на нижний этаж, к печатным столам. Здесь стоит беспрестанный шум: работники обмениваются указаниями, слышится лязг цепей, на которых подвешены печатные формы, хлюпанье погружаемой в краску древесины, влажный шелест бумаги, когда плашки отрываются от ее поверхности. В этом процессе есть нечто гипнотическое. Сначала на пустой бумаге появляется одна сценка, затем вторая, третья, четвертая. Словно наблюдаешь за жизнью в ее развитии, шаг за шагом.

Сегодня утром моя задача – убирать и выбрасывать ненужные обрезки обоев. Начав с края первого стола, я двигаюсь вдоль него и складываю собранные с его поверхности и с пола бумажные завитки в холщовый мешок, который таскаю с собой. Всё это мне предстоит проделать еще три раза.

Сегодня печатают четыре узора, каждый на отдельном столе. Сцены из античных мифов в различных цветах. «Пигмалион и Галатея» – бронзовая, «Аполлон и Дафна» – золотая, «Икар» – ярко-красная марена. Для моего любимого узора – «Купидон и Психея» – берут темно-синий «пыльный» индиго. Все сценки тонко скомпонованы и окружены изображениями пышно цветущих розовых побегов из сада Психеи.

Каждый фрагмент узора, подобно главе из книги, представляет отдельную часть мифа. Вот прекрасная Психея, уносимая Зефиром. Вот Венера, не менее прекрасная мать Купидона. А вот и сам Купидон с повязкой на глазах.

Я подбираю раскиданные обрывки обоев, бегло осматриваю их и бросаю в мешок. Поднимаю, осматриваю, бросаю. Однообразие успокаивает. Поднимаю, осматриваю, бросаю. Поднимаю, осматриваю…

Я таращусь на клочок бумаги у себя руке. Нижний и левый его края прямые, как лезвие бритвы, а верхний и правый выгнуты двумя полукружиями, так что он имеет почти правильную форму сердца. Кинув обрывок в мешок, я тотчас снова вытаскиваю его оттуда. Мир вокруг замирает, и время останавливается… До меня доходит, что представленная на обрывке сценка пугающе знакома.

На ней должен был быть изображен Купидон с завязанными глазами, однако картинка изменилась. Теперь это девушка, приоткрывшая рот и вытянувшая перед собой руки. У нее светлые волосы, и одета она уже не в античный хитон, а в платье современного покроя. Девушка не одна. За ней с восторженным выражением лица внимательно наблюдает юноша.

Я знаю, что эти фигуры – не Купидон и Психея. Слишком уж они близки и знакомы. Постройка с деревянными стенами, рядом с которой они стоят, вполне может сойти за дровяной сарай, а их странное поведение – за игру. Игру в жмурки. У меня такое ощущение, будто моя душа вылетела из тела, точно семя, подхваченное ветром, и я издалека наблюдаю за сценой, участницей которой уже была когда‑то. Меня начинает трясти от головокружительной паники.

– Эй! – кричит что‑то. – Прочь с дороги!

Этот голос заставляет меня опомниться. Я извиняюсь, подаюсь вперед, и клочок бумаги выпадает из моих рук на пол. Я лихорадочно роюсь в куче обрезков у своих ног в поисках пугающе знакомой сценки. Сначала я уверена, что не сумею найти нужный фрагмент, а даже если отыщу, изображение поблекнет и девушка превратится в призрак цвета индиго. Но потом я все‑таки нахожу этот клочок, и то, что я вижу на нем теперь, отчего‑то пугает меня еще сильнее.

Фигура на бумаге изображена в той же позе. Но это больше не девушка, а Купидон с приоткрытыми губами, вытянутыми перед собой руками и повязкой на глазах. Рядом Психея, завороженно наблюдающая за ним. А за их спинами вовсе не постройка с деревянными стенами, а просто плотная стена деревьев с