Игра в прятки - Лора Джонс

– Она одна из самых непривлекательных девиц, которых я когда‑либо знал, и все из-за ее манер, – продолжает он. – И собачонка у нее такая же гадкая.

Они приближаются к их ожидающему их экипажу. Надеюсь, у него разболталось колесо.

– Да, собачонка с характером, – говорит Вильгельм Оберст, и в его голосе слышатся зловещие нотки, которых я раньше не замечала. – Тебе придется научиться справляться с обеими…

Дверца кареты закрывается, и больше мне ничего не удается услышать.

Я перевожу дух и прижимаю холодные ладони к щекам, чувствуя учащенное биение пульса. Интересно было бы знать, почему их слова так подействовали на меня: обычно я в грош не ставлю мнение подобных им мужчин.

Уставившись прямо перед собой, я пытаюсь выровнять дыхание, и внезапно в поле моего зрения попадают обои, которыми оклеена спальня. Это продукция фабрики Оберста. Обычно я прилагаю все усилия, чтобы не обращать на них внимания, и мне никогда не приходило в голову рассматривать изображенные на них сценки – глупые пасторальные идиллии с участием селян. Однако сейчас мне одна из этих сценок привлекает меня, и я подхожу к стене, а Пепен вырывается из моих рук и прячется под кровать.

В центре сценки представлены два мальчика в грубой рабочей одежде. На вскинутых к небу руках они держат какую‑то маленькую вещицу. На первый взгляд кажется, что мальчишки восхищаются редким и ценным изделием. Однако на самом деле изображено тут нечто другое. Я подхожу ближе, и щеки у меня холодеют, а тело покрывается липким потом.

В руках у мальчишек не вещь, а крошечная певчая птичка. Но они не держат ее, они… раздирают бедняжку на части и уже оторвали ей одно крылышко, и оно летит на землю, точно клочок драгоценного пергамента, неспособный противостоять ветру.

Я хватаю с блюда птифур и размазываю его по стене, расправляясь с ненавистной сценкой.

Птенцы

Жуи-ан-Жуван, следующий месяц

Лара

Внизу, у старого каменного моста, воды куда меньше, чем обычно. Страну поразила очередная засуха, река стала ручьем, берега ее потрескались, земля превратилась в обожженную глину. Урожаи снова гибнут, брожение в народе нарастает. Хлеба и без того не хватало на всех.

Я поправляю чепец. Тот, что я носила обычно, куда‑то запропастился, а этот новый жестче и натирает кожу. Сегодня воскресенье, и мама оставила Софи дома прибираться. Я вышла из дома с первоначальным намерением отыскать тихое место и порисовать. Но затем случайно столкнулась с Жозефом, и теперь мы сидим на берегу сильно обмелевшей речки и наблюдаем за неторопливым течением с медлительными водоворотами. С тех пор, как мы здесь, Жозеф едва ли произнес хоть слово. Я гадаю, о чем он думает.

– Вы сегодня какой‑то тихий, – замечаю я, но он меня не слушает. – Тише, чем обычно.

Поскольку Жозеф нечасто появляется в печатне, с нашего последнего разговора минуло много времени.

Юноша срезает карманным ножом конец палки и выбрасывает ее в воду.

– Что‑то случилось?

– Мой отец… – И Жозеф осекается.

– Он нездоров? Мне очень жаль.

Жозеф устремляет взгляд на дальний берег реки, где по мелководью плывет болотная курочка, за которой следуют четыре пушистых птенца.

– Он попросил меня сопровождать его в поездке в Версаль.

Я радостно распахиваю глаза.

– Это же прекрасно! Значит, он доверяет вам переговоры с самыми важными клиентами.

– Самыми важными? – Жозеф фыркает. – Лучше скажи: самыми гадкими.

Сила его презрения поражает меня.

– Но это просто клиенты? – предполагаю я. – Речь лишь о деле, не так ли?

Повисает пауза.

– Он намерен… – начинает Жозеф, запинается, а затем выпаливает одним духом: – Он намерен женить меня на их дочери. Совсем скоро.

Болотная курочка перестала перебирать лапками в воде, чтобы заманить свой выводок поближе к засохшим камышам. Птенцы теснятся вокруг матери, машут крошечными, еще не сформировавшимися крылышками, требуя пищи.

Жозеф кивком указывает на них.

– Какие жалкие, верно? Эти нелепые коротенькие крылышки! Без взрослой птицы они совершенно беспомощны.

Я хмурюсь.

– По-моему… – начинаю я, но юноша не дает мне продолжить, он поворачивается ко мне лицом и берет меня за запястья.

– Это последнее, чего мне хочется, – произносит он, и его глаза становятся еще светлее, чем обычно. – Ты ведь понимаешь?

Я смотрю на его пальцы, стискивающие мои руки, вспоминаю, что произошло между нами у дровяного сарая в день его рождения, и ощущаю комок в горле.

– Однако желания вашего отца, разумеется, надо учитывать, – замечаю я. – Деловые интересы…

Хотя я произношу эти слова тихим голосом, Жозеф отталкивает мои руки и вскакивает, будто испуганный выстрелом.

– Желания моего отца! – кричит он и резко отворачивается.

Проходит нескольких мучительных секунд. Наконец юноша отряхивает кюлоты, поправляет воротник и говорит:

– Мне пора возвращаться.

Calissons [46]

Лара

Возвращаясь домой, я замечаю сидящую на краю лужайки Софи.

– Я уже закончила прибираться и пыталась найти тебя, – сообщает она. – Где ты была?

Я оглядываюсь через плечо, все еще силясь постичь смысл нашего разговора с Жозефом. Поколебавшись, не поведать ли об этом Софи, я принимаю решение ничего не рассказывать.

– У реки. Просто делала наброски, – отвечаю я и показываю лист бумаги.

Я ожидаю, что сестра продолжит допытываться, спросит, не было ли там Жозефа, но она молчит. В последнее время в Софи произошла перемена, ее гнев улегся. Полагаю, это началось вскоре после нашего переезда на фабрику. Но примерно месяц назад она вдруг сделалась немного веселее, мягче. Ее острые, глубокие страдания притупились. Не знаю, чем это вызвано, но я рада за нее.

– Надо же, и я! – сияет Софи, размахивая рисунком.

Я подхожу, сажусь рядом с ней, и она, заправляя за ухо прядь волос, смотрит на мой лист.

– Он пуст!

– Да, – отвечаю я. – Боюсь, я ничего не успела.

– В таком случае мы поменялись местами, – смеется Софи. – Раньше отлынивала я.

Я на мгновение задумываюсь над ее словами, после чего мой взгляд падает на нарисованную ею овальную рамку, внутри которой размещены три фигуры. До моего сознания доходит, что я давно уже не видела наброски сестры, хотя и замечала, что ее папка пополняется новыми работами.

– Можно взглянуть?

Софи будто колеблется, но все же кладет лист мне на колени.

– Боже! – улыбаюсь я. – Я помню тот день!

Передо мной одна-единственная сценка из нашего марсельского детства. Как‑то утром, когда мама пребывала в дурном настроении, папа увел нас гулять. В конце концов мы оказались на рынке, среди прилавков, и папа отдал торговцу монетку в обмен на наши любимое провансальское лакомство – calissons в