Игра в прятки - Лора Джонс

Когда я подхожу к дверям капеллы, на меня, точно стена воды, накатывает оглушительный грохот фанфар.

Внутри солнца

Ортанс

Сама церемония оказывается весьма похожей на спектакль. Я будто вовсе не участвую в происходящем, а просто наблюдаю за фарсом, разыгрываемым на сцене Королевской оперы. Точно так же совершаются последующие многочасовые ритуалы и завтрак. Поэтому, когда в надлежащее время вереница слуг во главе с Мирей наконец эскортирует меня в брачные покои, для меня это становится неожиданностью.

Ко мне, разумеется, должен присоединиться мой новоиспеченный муж, но, похоже, этого олуха нигде не могут найти. Надо бы поручить кому‑нибудь проверить цветники. После козней де Пиза вполне может оказаться, что Жозеф Оберст сейчас находится там и извергает содержимое своего желудка на стриженые тисы. Впрочем, это неважно. По ироничному совпадению события первой брачной ночи утратили для меня таинственность ровно четыре года назад, и я из года в год пытаюсь вычеркнуть эту годовщину из своего сознания. Я нащупываю на шее выбившийся волосок и двумя пальцами выдергиваю его.

Просторная опочивальня, куда меня в конце концов вводят через высокие, богато украшенные двери, освещена сотнями горящих восковых свечей, пламя которых ослепительно отражается в зеркалах и позолоте. В центре комнаты, на особом возвышении, стоит роскошная позолоченная кровать под балдахином на четырех столбах, увенчанных плюмажами из белых страусиных перьев.

Рядом с этой кроватью помещается ее копия, уменьшенная в десять раз. Здесь будет спать Пепен: это один из свадебных подарков матушки. Я затоскую, если сегодня вечером подле меня не окажется моего песика, ведь мы никогда еще не расставались дольше чем на минуту. Именно эта мысль повергает меня в самое глубокое уныние, как бы я ни страшилась того, что должно последовать вскоре.

Стайка служанок во главе со старой развалиной Мирей снимают с меня свадебный наряд, столь методично откладывая в сторону каждую его деталь, будто проводят вскрытие. К концу этой процедуры я впервые за много лет остаюсь без привычной брони. Распущенные волосы ниспадают мне на плечи, и на мне нет ничего, кроме атласной ночной сорочки, которая прозрачнее вод версальского фонтана Латоны. Меня бросает в дрожь, и я вспоминаю слышанный некогда анекдот о королеве, которая однажды несколько часов пребывала без одежды, пока придворные дамы спорили о том, кто из них имеет право ее одевать. Эта мысль меня успокаивает. То, что подобных испытаний не избежала сама Антуанетта, придает мне столь необходимое мужество.

Секунды складываются в минуты, затем в часы, служанки покорно торчат возле меня, прилагая огромные усилия, чтобы не заснуть. Исключение составляет Мирей, некоторое время назад потерпевшая в этом сокрушительную неудачу.

У меня уже брезжит надежда, что Жозеф Оберст вообще не появится, но тут я слышу глухой стук в дверь. Ощущение такое, будто в коридоре кто‑то бьется головой о дверное полотно. Может, это мой новоиспеченный муж с обнаженным орудием в руке, которому не терпится ворваться сюда и исполнить свой супружеский долг? Я в этом очень сомневаюсь; мне чудится, я уже слышу, как он стонет. И отнюдь не от удовольствия.

Одна из служанок бросается к двери, чтобы открыть ее. Должно быть, Жозеф Оберст и впрямь стоял снаружи, приникнув к ней, поскольку от неожиданности он теряет равновесие и падает, тяжеловесно, не по-мужски оседая прямо на порог. При любых других обстоятельствах это выглядело бы комично, и я разражаюсь издевательским смехом:

– Ах, муженек!

Муженек! Жозеф Оберст, недовольный этим обращением, поднимается на ноги и пытается привести себя в порядок. Вид у него такой, словно он две недели, не меньше, ночевал в королевском зверинце. Волосы, на которых уже не осталось пудры, непослушными волнами падают на лоб. Шейный платок сбился набок, рубашка наполовину расстегнута. Кафтан вообще отсутствует, расхристанный шелковый камзол весь в подозрительных светло-коричневых пятнах, верхние пуговицы на кюлотах оторваны. Судя по сильному перегару, мой супруг, как я и предполагала, вдрызг пьян.

Служанки под шумок разбегаются, оставляя нас одних, но, когда я решаю, что все уже ушли, с кресла доносится нечто напоминающее сокрушенное козлиное блеяние.

– Подъем! – пронзительно ору я в ухо храпящей Мирей.

Старуха вздрагивает и с томительной мешкотностью пытается сообразить, где она находится.

– Спешить вам некуда, – говорю я. – Может, желаете, чтобы я разбудила вас через часок-другой?

Камеристка заливается краской и с кряхтеньем поднимается на ноги.

– О, мне ужасно жаль, мадемуазель, простите меня. – Она приседает в реверансе, но, еще полусонная, оступается. Слово «мадемуазель» отдает чем‑то мерзким. Мирей запамятовала, что я теперь мадам. Мадам Оберст. До чего уродливо это имя.

Супруг мой, судя по всему, едва ли заметил эту пантомиму. Он стоит, разглядывая спальню, уснащенную бесчисленными херувимами и без меры раззолоченную. Даже на коврах на полу вытканы золотые полосы. Это Версаль. Порой тут чувствуешь себя так, будто угодил в сточную канаву, а в иные дни – словно очутился внутри солнца.

Взгляд Жозефа останавливается на миниатюрной кроватке с балдахином.

– Что… что это такое?

– Постель Пепена, разумеется.

Мой песик еще не успел обновить специально сделанную для него кровать, а свернулся клубочком возле меня. Однако он уже не спит. Как только Жозеф заявился сюда в столь неподобающем виде, Пепен открыл глаза и прижал уши к голове.

Я с облегчением замечаю, что мой муж, похоже, еще не понял, сколь мало на мне надето. Встав с кушетки и силясь справиться с дрожью, я подхожу к супружеской кровати, держа на руках Пепена. Жозеф следует за мной, по пути гася свечи. Когда он уже почти добирается до кровати, Пепен, подпрыгивая на своих маленьких лапках, ощеривается на Жозефа. Тот раздраженно косится на моего защитника.

– Вы что, не собираетесь его приструнить?

– Думаю, Пепен просто возражает против того, чтобы гасили свет, – отвечаю я. – Он предпочитает оставаться при свечах. Мой песик твердо верит в то, что способен заранее предвидеть, какие ужасы его ожидают.

Жозеф пытается напустить на себя сердитый вид, но хмель замедляет его реакцию, и он скорее похож на человека, которому недавно удалили часть мозга. Я замечаю, что сейчас мои мысли все стремительнее обгоняют друг друга, как бывает со мной всегда под давлением обстоятельств.

– Тогда унесите его в другую комнату, – бросает Жозеф.

– Навряд ли это возможно, – возражаю я, стараясь сохранять невозмутимый тон. – Видите ли, он не любит со мной расставаться. Обычно мы спим вместе.

Пульс у меня учащается. Уже слишком поздно, и я разрываюсь между желанием немедленно покончить с