Под знаком тибетской свастики - Фридрих Наумович Горенштейн

ощущения потусторонне­го мира. Я не могу без предсказаний. Жена хорунжего Немчинова, того самого, который хотел меня отравить, каждый день гадает по картам о моей судьбе и ежедневно сообщает мне по телефону через дежурных офицеров сюда, в штаб дивизии, о результате этих гада­ний. Но, конечно же, это гадание по телефону не очень серьезно. Ночью ко мне в юрту придет настоящая гадалка, полумонголка-полубурятка. Вы, есаул, будете здесь и все увидите.

72. Сцена

Ночью в юрте я, Вера и барон пили чай, когда вошел дежур­ный офицер и доложил о прибытии гадалки. Гадалка медленно вы­нула из-за кушака мешочек и вытащила из него несколько малень­ких плоских костей и горсть сухой травы. На подносе она разожгла небольшой огонь. Гадалка, бросая время от времени траву в огонь, принялась шептать отрывистые и непонятные слова. Юрта посте­пенно наполнилась благовонием. Я ясно почувствовал, что сердце мое опять, как после курения опиума, учащенно бьется и голова оку­тывается туманом. После того, как вся трава сгорела, гадалка поло­жила на жаровню кости. Когда кости почернели, она принялась их внимательно рассматривать. Вдруг лицо ее выразило страх и стра­ дание. Она нервным движением сорвала с головы платок и забилась в судорогах, выкрикивая отрывистые фразы:

- Я вижу! Вижу бога войны! Его жизнь идет к концу. Ужасно. Какая-то тень, черная, как ночь, тень. Сто тридцать шагов остается еще. За ними тьма, пустота. Я ничего не вижу! Бог войны исчез.

Бьющуюся в судорогах гадалку ординарцы вынесли из юрты.

- Что, - сказал барон, - я умру? Я умру, но дело восторже­ствует. Я буддист, и для меня смерть - новое возрождение. Сто три­дцать - роковое для меня число. Удесятеренное тринадцать. Мы сей­ час же поедем в монастырь Гандан. Глубокая ночь - самое подходя­ щее время для его посещения. Мне хочется все знать до конца.

73. Сцена

Я, Вера и барон на автомобиле ночью подъехали к мона­стырю. Автомобиль с шофером оставили у ворот и в темноте сквозь лабиринт узких проходов между кумирнями, юртами и д вориками с трудом добрались к вершине холма.

- Это храм Мажид Жанраисиг, - сказал барон.

У входа горел единственный фонарь, обитые железом и бронзой тяжелые двери были заперты. Но барон ударил в висевший рядом большой гонг, и со всех сторон сбежались перепуганные мо­нахи. Увидав барона, они пали ниц, не смея поднять головы.

- Встаньте, - сказал барон, - и впустите нас в храм.

Как во многих ламийских храмах тут висели многоцветные флаги с молитвами, символические знаки, рисунки. С потолка спус­кались шелковые ленты с изображением богов и богинь, по обе сто­роны алтаря стояли низкие красные скамейки для лам и хора. Мер­ цающие лампады бросали обманчивый свет на золотые и серебря­ ные сосуды и подсвечники, стоящие на алтаре, позади которого ви­сел тяжелый желтый шелковый занавес с тибетскими письменами и знаками тибетской свастики.

- Согласно ритуалу надо ударить в гонг, - сказал барон, - чтобы обратить внимание бога на свою молитву.

Барон ударил в гонг и бросил пригоршню монет в большую бронзовую чашу. Я и Вера сделали то же. Барон закрыл лицо рука­ми и стал молиться. На кисти его левой руки висели черные буддий­ские четки. Вера молча подошла к алтарю и стала на колени, я также подошел и стал на колени рядом с ней. Серебряная лампада над го­ловой Будды освещала алтарь, отбрасывая тени на стены и пол. Вдруг Вера припала головой к ногам Будды, и я услышал нашу пра­вославную молитву “Отче наш”:

- Отче наш, иже еси на небесах… - шептала Вера, смачивая слезами ноги Будды.

- Да святится имя Твое,- продолжил я.

Вера осторожно протянула мне ладонь, я взял ее ладонь, холодную и дрожащую. Мы молились вместе православной молит­вой в буддийском храме.

- Я не люблю этого храма, - сказал барон, когда молитва окончилась.

- Он новый и сооружен недавно, после того, как ослеп живой Будда. Прошло слишком мало времени, чтобы на лике бога запечатлелись все слезы и печали, нужды и благодарности молящих­ся. Но место это священное. Тут, в храме, особо важное божество Майдари.

Барон указал на одно из божеств.

- Обратите внимание, из всех божеств ламийского пантео­на один Майдари изображен сидящим на троне по-европейски: с но­гами, не поджатыми под себя, а спущенными вниз, в знак готовно­сти сойти на землю. Майдари должен появиться на земле после по­беды Желтой религии. Эта поза Майдари вполне свидетельствует о западном происхождении, таком же, как мое. Истинный буддист мо­ жет исповедовать разные религии одновременно, может быть люте­ ранином, кальвинистом, исповедовать католицизм или быть после­ дователем Магомета.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - в какого же Бога вы верите?

- Я верю в Бога, как протестант, по-своему. Интерес к буд­дизму пробужден у меня через Шопенгауэра.

- Но ведь основополагающая заповедь Гаутаммы Будды: “Щади все живое!”, - сказал я. - Можно ли, будучи истинным буд­дистом, носить оружие и убивать?

- Вы так говорите, оттого что плохо знаете буддизм, - ска­зал барон.

- Заповедь “Щади все живое” остается нетронутой. Но рядом существует культ восьми Ужасных, восьми главных Докшитов - божеств, призванных карать врагов буддизма. Спросим у джаламы, - указал барон на одного из молящихся лам.

- Он прошел все ступени монастырского послушничества и может толковать религи­озные доктрины.

И барон начал говорить с ламой по-монгольски. Выслушав барона, лама ответил длинной тирадой, которую барон переводил:

- Почтенный джалама, на мой вопрос, может ли буддий­ский монах носить оружие, сражаться и убивать, соблюдая при этом заповедь ’’Щади все живое!”, отвечает: “Щади все живое!” - это ис­тина для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. Как человек, взошедший на гору, должен спуститься вниз, так и со­вершенные должны стремиться вниз, в мир. Стремиться на благо других принимать на себя и грехи других. Если такой совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячи себе подобных и причинить беду народу, такого человека он может убить, чтобы спасти тысячи и избавить от бедствия народ. Убийством он очистит душу грешника, приняв его грехи на себя.

Поклонившись ламе, барон позвал нас к настенной живо­писи.

- В буддийской иконописи это докшиты - буддийские бо­жества. Хоть докшиты стоят на страже светлого начала мира, изоб­ражаются они так, чтобы вызвать