Новые миры взамен старых - Ирина Владимировна Скарятина

императрице, болезненно застенчивой, заносчиво-растерянной и косноязычной; дни, проведённые там с моей подругой детства, графиней Анастасией Гендриковой, которая добровольно из чистой преданности последовала за императрицей в ссылку и была убита в Екатеринбурге; и, наконец, лето 1917-го года, когда мы не смогли поехать в Троицкое из-за крестьянских беспорядков в Орловской губернии, а потому сняли дачу и жили в Царском, где и стали свидетелями падения правительства Керенского и победы большевиков.

Ну, и как же обойтись без Петергофа, старинный парк которого навевает горько-сладкие воспоминания о том, как я была отчаянно влюблена. Одним незабываемым летним вечером, когда солнце уже клонилось к закату, мы, неспешно прогулявшись мимо каскада бивших и брызгавшихся золотых фонтанов, спустились к морю, где сели в небольшую лодку и поплыли по тихим водам Финского залива. Гигантская луна как раз поднималась над горизонтом, и, оказавшись меж этих двух фантастических светил, заходящего солнца и восходящей луны, весь пейзаж превратился в сказку неописуемой красоты. Красновато-золотистая дымка над Петербургом и Кронштадтом, тёмные очертания берега, абсолютная неподвижность воды, пылавшей, словно в огне, на западе и чёрной со стально-голубой дорожкой на востоке; диковинный, неземной вид огромной луны; бледно-зелёный, нежно-розовый и сиреневый цвет неба – все эти оттенки медленно смещались, смешивались и, наконец успокоившись, растаяли в бесплотном тумане поздней летней северной ночи. То там, то тут рядом с нами выпрыгивали и плескались, на секунду сверкнув в лунном свете, рыбёшки; острый запах морской воды, водорослей, йода и смолы перемешивался с тяжёлым ароматом свежескошенного сена и спящих деревьев; где-то вдалеке цыганский оркестр играл дикую и ритмичную мелодию; и сквозь всё это бился лихорадочный пульс опьянявшей нас юной любви …

Призрак Петра Великого – поистине исполинской фигуры, прототипа революционера и большевика своего времени, – несомненно, сквозит в его владениях в Петергофе. Он, сам трудяга, плотник, не может не усмехаться, видя орды рабочих, толпящихся в его дворце, на террасах и в павильонах, – ведь наконец-то они сделали то, что задумал он сам более двух веков назад: отказались от старого, существовавшего тысячелетие восточного образа жизни, от своих унылых и неграмотных деревень и домов, от всех языческих суеверий и тёмных обычаев, сметённых новым светом прогресса и знаний. Он, титан своего времени, начал всё это давным-давно – он оторвался от восточной цивилизации и привнёс черты западной; он работал своими собственными руками; он ввёл иностранные обычаи и механизмы; он создал новую и мощную армию, не имевшую ничего общего со старой, и военно-морской флот с кораблестроением; он издавал законы, которые являлись революционными и шокирующими для его современников; он боролся с аристократическим высокомерием бояр и полностью запугал их, попутно отрезав им длинные бороды; он провозгласил себя главой Церкви и контролировал её через созданный им Святейший синод; он насмехался над религией во время своих оргий; он освободил русскую женщину от изоляции в её тереме, заставив ту общаться с мужчинами; он женился на крестьянской девушке и возвысил её до своего уровня, посадив на трон в качестве императрицы; и он приказал замучить до смерти своего родного сына, так как знал, что Алексей, будучи реакционером, не стал бы продолжать революционную работу своего отца по реорганизации страны на совершенно новых принципах, а, несомненно, вновь вернул бы старую Россию, которую Пётр так презирал.

Он должен не только усмехаться, но и реветь от призрачного одобрительного хохота, когда слушает замечания окружающих его пролетариев, их оценку прошлого и планы на настоящее и будущее. Необычайно степенно, стройными рядами, они проходят по позолоченным залам дворца, обутые в огромные войлочные тапки, понижая голос, чтобы не мешать доносящимся со всех сторон лекциям: рассказам о русской истории, архитектуре, искусстве, обычаях и традициях, экономике и политике. И пока они неспешно продвигаются вперёд, внимательно слушая, познавая всё, что можно, запоминая с детской серьёзностью, задавая вопросы, высказывая мнения, обсуждая, он наблюдает, как Новая Россия бесконечной вереницей проходит перед ним, принося плоды некоторых семян, которые он сам посеял в далёком восемнадцатом веке. Они идут всё дальше и дальше: могучие красноармейцы; нарядные, элегантные моряки, чьи предшественники некогда управляли "дедушкой русского флота" – тем ботиком, к которому Пётр тоже приложил свои руки; многие тысячи рабочих, использующие эти странные и любопытные машины, с которыми он также хотел бы поработать – возможно, он даже завидует им потому, что они могут это делать; женщины, занявшие подобающее им место рядом со своими мужчинами; и молодёжь, энергичная, фанатичная, горящая энтузиазмом, которая сплочённо шагает вперёд, высоко неся свой пылающий факел свободы, – все они пламенные строители своего нового социалистического мира.

Дворцы, парки, павильоны, фонтаны теперь принадлежат им. В них можно учиться, отдыхать, играть и наслаждаться, ибо в этом новом бесклассовом обществе все мужчины, женщины и дети совместно владеют тем, чем некогда обладали лишь единицы.

Весной, в самом конце апреля, как только лёд на Неве и Ладожском озере таял и уходил в Финский залив, вновь оживали знаменитые Острова. Ближе к вечеру те дамы, что всю зиму кочевали из одной гостиной в другую, заказывали свои открытые экипажи, в основном кале́ши или виктории, и торжественно отправлялись туда. Они медленно передвигались в своих мягко покачивавшихся сверкавших колясках, запряжённых холёными лошадьми, которые с достоинством бежали рысью, выгибая шеи и слегка гарцуя, пока ветерок игриво приподнимал их волнистые гривы и похожие на плюмаж хвосты. На ко́злах, вытянувшись во весь рост и раскинув руки, словно не в силах сдержать своих могучих лошадей, сидели толстые бородатые кучера в тёмно-синих суконных кафтанах, отделанных по бокам маленькими круглыми медными пуговицами, и в традиционных бархатных треуголках, либо бирюзовых, либо красных, либо жёлтых, либо какого угодно иного цвета, являвшегося официальным для дома их хозяев. Рядом с кучерами, прямые, будто проглотили шомпол, торчали рослые лакеи, одетые в ливреи – длинные, до самой земли, тёмно-синие суконные костюмы, – высокие шапокляки с кокардами и перчатки. В правых углах экипажей, укрыв колени либо золотисто-коричневыми медвежьими шкурами, либо пледами, как правило светлыми – из серебристо-серой или голубой ткани, – грациозно откинувшись на кожаные подушки, полулежали их госпожи в своих лучших мехах и шляпках. Позже, когда погода становилась теплее, меха снимались, а их место занимали бархатные или шёлковые накидки, а также цветные зонтики с ручками, богато украшенными драгоценными или полудрагоценными камнями, в основном работы придворного ювелира Фаберже или Денисова-Уральского, специализировавшегося на уральских самоцветах.

По Дворцовой набережной, пахнувшей дёгтем и речной водой, по Троицкому мосту и по Кронверкскому проспекту эти дамы держали путь на Острова, проезжая мимо чудесных старинных летних домиков, окружённых садами, узнавая