Славные подвиги - Фердиа Леннон

Странно. Разумеется, мой план – выкупить у Дисмаса свободу Лиры и жениться на ней. С Лирой я это обсудил. Даже рассказал по секрету Пахесу сегодня вечером, когда у нас был перерыв на ужин. Но не сказал тому, кому точно нужно знать про этот план, чтобы он претворился в жизнь, – Дисмасу. А почему не сказал? Я в игрушки играю или все по-настоящему? Я улыбаюсь и раскрываю объятия:

– Дисмас, золотой ты человек! Давай обнимемся.

Он пятится еще дальше, опасаясь моего внезапного приступа дружелюбия:

– Ты чего?

Я достаю мешочек с серебром. Все, что я скопил с утренних смен, когда таскал ящики. Немного, но в лунном свете монетки поблескивают ярче, и я потряхиваю кошель, чтобы звенели громче.

– Я хочу купить Лиру.

Его губы растягиваются в ухмылке, но я не уверен, от предвкушения или в насмешку. Он молчит.

– Эй, ты меня слышал? Я хочу ее купить.

– Слышать-то я слышал, но вот хочу ли я ее продавать? В этом весь вопрос.

Мне не приходило в голову, что он может не захотеть ее продавать.

– Конечно, хочешь. Ты же делец. Ты за деньгами следуешь, не за сердцем, поэтому и выигрываешь.

Дисмас кивает, по-видимому, польщенно, но затем печально качает головой:

– Но девочка мне очень дорога. Почти как дочь.

В глазах у него пляшет огонек, о котором лучше не задумываться. Я глубоко вдыхаю и улыбаюсь пошире:

– Слушай, сколько ты хочешь? Давай договоримся.

– Три сотни драхм.

Это как мои самые мрачные опасения, только помноженные на два. Вот что такое три сотни драхм: невменяемые деньги.

Дисмас это знает, вот и говорит:

– Это вместе с моральным ущербом, конечно. Его не выразить деньгами.

– А сейчас ты что, блядь, сделал? За три сотни ты можешь купить двух рабынь.

– Но не таких, как она, – почти шепчет он. – Она же такая одна, правда, Лампон?

Я в полной жопе. Он просит не просто больше, чем у меня есть. Он просит больше, чем у меня будет даже в мечтах. Я закрываю лицо руками, и мои пальцы до сих пор пахнут ее кожей. А может, я слишком быстро теряю веру? Все-таки в последнее время со мной случилась целая куча, казалось бы, безумных вещей. Я – режиссер, и скоро у нас премьера. Я видел бога – ну ладно, не то чтобы видел, я смылся прежде, чем он поднялся на поверхность, но я же чувствовал, что он рядом. Я подружился с афинянином. Про все это я раньше сказал бы, что быть такого не может, но это правда – а еще сам мир за последний год вывернулся наизнанку и встал с ног на голову. Афины на грани разрушения. Сиракузы – мощная сила, Лампон – режиссер, а в ящике на корабле живет бог. Нет ничего невозможного. Ничего. Ибо весь мир однажды был лишь сном у бога в глазу, и от того, кто теряет веру в себя, этот бог отводит взгляд.

– Я достану деньги, – говорю. – Сейчас у меня их нет, но я достану.

У Дисмаса нет слов. Он ожидал, что я буду торговаться. Ожидал, что я пошлю его на хуй или буду умолять. Но такого поворота он точно не ожидал – и я смотрю ему в глаза, пожимаю ему руку и повторяю:

– Я обязательно достану эти деньги. Я обещаю. А ты обещаешь, что, когда я принесу деньги, она будет моей?

Дисмас пялится на меня так, будто видит в первый раз:

– Обещаю. Дашь три сотни драхм – девочка твоя.

– Значит, она моя, – говорю я, разворачиваюсь и захожу обратно в таверну.

Гелон за столом один. Его губы почернели от бухла, которое заказал Туренн, и я беспокоюсь, что у меня тоже, поэтому с силой вытираюсь плащом.

– Что он сказал? – спрашиваю я.

Гелон открывает рот, потом закрывает, пытается налить себе еще вина, но кувшин пуст.

– Ты чего?

– Как ты думаешь, мы правильно сделали?

– Конечно. Э-э… а ты о чем?

– Что взяли у него деньги. Типа, если задуматься, Лампон, а почему он нам помогает? Он такое говорит… Не знаю, нужно ли было соглашаться.

– В смысле “почему”? Очевидно же. Он ценит талант. Он знает, что в нас что-то есть. Так?

Гелон ничего не отвечает. Это удар. Гелон раньше не высказывал опасений. У меня все это время были сомнения, но его уверенность не давала мне сдаться; в нем что-то изменилось. Теперь в нем меньше меланхолии и больше страха, и он заказывает еще кувшин, и мы сидим и пьем в тишине. Нам обоим страшно. Видно по тому, как мы держим чаши. По тому, как мы оглядываемся по сторонам, разглядываем, прищурившись, туманные углы таверны, чтобы проверить, не прячется ли там чего. От того, что мы на нервах, наша попойка становится совсем другой. Сегодня мы пьем не чтобы забыть, а чтобы помнить и мечтать. Мы боимся потому, что надеемся, и я напоминаю себе, что стоит быть благодарным своим страхам: они значат, что тебе есть что потерять и есть что обрести.

19

Если честно, в эти дни все как в тумане. Почти каждую ночь я сплю от силы пару часов, а в некоторые не сплю вовсе. Такие – самые странные. По-моему, разуму нужно видеть сны, потому что после ночей, когда я совсем не смыкаю глаз, происходит такое, во что верится с трудом. Небо часто обретает тот безумный киноварный оттенок, в который окрасилась вода Большой бухты в часы последней битвы. По ночам луна как будто все время полная, и вокруг вьются летучие мыши размером с воронов – но я-то знаю, что у нас в Сиракузах мышки крохотные. Даже кажется, что, может, это у меня в голове от усталости мир по швам расползается, вот они и летают. Но, думаю, я счастлив. Нет, уверен. Иногда мне хочется плакать, но, по-моему, это от того, что вокруг наконец-то что-то происходит, и мне не все равно, как дело обернется.

Каждое утро я просыпаюсь затемно и выхожу из дома с косточкой для пса Дисмаса и с подарком для Лиры. Иногда ее окно уже открыто, и она меня ждет. Такие утра – лучшие. А в иные она еще спит, и я стучу, и она открывает окно, сонно зевая, и такие утра тоже очень даже ничего. Мы можем побыть наедине только час или около того, пока солнце не взойдет. Я