Чужие свадьбы, я и Кирилл - Даяна Брук

пор он каждое утро здоровается: «ё-моё, доброе утро». Маленький человек с большим упорством. Его руки — честные, книжные, чуть в чернилах, с мозолем от сканера. Наверное, единственный, кто действительно любит книги, а не скидки.

Иногда думаю, что таких, как он, природа создаёт специально, чтобы остальные не скатились в цинизм. Он тихий, нескладный, но когда говорит «спасибо», в этом больше смысла, чем в половине признаний, что я слышала.

Вера сказала бы: «Это знак». Но я не верю в знаки. Знаки — это совпадения, которым мы даём имена, чтобы не признаться себе, что всё хаос. И всё же я смотрела ему вслед чуть дольше, чем стоит.

Может, жалость — это любовь без разрешения на действие. А я вроде взрослая, должна знать: не жалеть, а действовать. Только непонятно, что и с кем.

На всякий случай открываю заметку, но Вера уже возвращается с видом медика:

— Если что, Вика, рецепт от кровотечений — холод на переносицу и думай о налогах. Всё перекрывает.

Я смеюсь, и мир становится чуть теплее, будто кто-то поставил чайник внутри груди.

* * *

После обеда заходит мужчина средних лет, в пальто, которое помнит дожди ещё девяносто шестого.

— Добрый день, — говорит он. — Мне бы все книги про железные дороги.

— Все?

— Да, все. Я не спешу.

Мы собираем ему целый вагон литературы. Он просматривает семнадцать штук подряд и берёт тонкую с паровозиком.

— Вам точно эту? Ей три плюс.

— Мне тридцать, — спокойно отвечает он. — Но я работаю на железке. Иногда полезно напоминать себе, что можно тянуться в горку, даже если маленький.

Вера сияет:

— Вот, мудрость в простоте. У меня, кстати, в восьмидесятом был любовник, замминистра железных дорог СССР. Так вот, он говорил то же самое. Железка.

Я прикусываю язык, чтобы не засмеяться. Мужчина уходит.

— Вера, вам нужен подкаст, — говорю.

— Зачем подкаст, если у меня ты, — отвечает она и уходит сортировать буклеты.

Она уходит громко ступая кроссовками и, конечно, через минуту возвращается: истории у Веры долго не держатся внутри.

* * *

Иногда, когда в магазине тихо, я вспоминаю, как сюда впервые зашла. Тогда я была просто прохожей, мокрой, уставшей, с кофе из автомата и ощущением, что жизнь идёт без меня. На витрине стояла открытка, женщина на диване, голая, в стиле импрессионистов. Ничего пошлого, просто тело, которое не извиняется за себя. Я смотрела на неё, будто на подсказку: можно быть вот такой, живой, без фильтров и планов на пять лет.

И тут за спиной:

— Вам нравится одиночество или просто привыкли?

Я обернулась, Вера. Тогда ещё в берете и огромных бусах, похожих на спасательный круг от реальности.

— Простите?

— Вы так смотрите, будто узнаёте себя, — сказала она. — Обычно так смотрят те, кто живёт один, но ещё не смирился.

Я притворилась, что не поняла, но внутри всё ёкнуло.

— Наверное, просто устала.

— Усталость — это форма одиночества, — кивнула она. — Но у нас есть вакансии. Хотите поработать с книгами? Они тоже одиночки, пока их не возьмут.

Так я и осталась. Без собеседования, без плана. Просто решила задержаться «на время», а время не любит быть временным.

* * *

С тех пор каждое утро я открываю дверь «Софии», а Вера говорит: «Добро пожаловать домой, Вика, только кофе не забудь».

На днях клиентка вернула роман: «Не могу, пахнет чужой жизнью».

А Вера вздохнула: «Все книги пахнут чужой жизнью, деточка. Это и есть смысл».

И я подумала: я тоже так, стою на чужих страницах, надеюсь, что хоть одна перепишет мою.

Перед закрытием я смотрю на ту самую открытку у кассы. Женщина по-прежнему лежит на диване и никуда не спешит. Может, однажды и я научусь просто быть, а не спасаться.

* * *

Вечером дом пахнет пиццей, мандариновыми свечками и чем-то подгоревшим. Нина в блёстках, как вечеринка в человеческом виде.

— У нас гости, — говорит она. — Не будь монахиней.

— Я просто устала.

— От чего, от жизни? Мы все от неё устали, но налей вина, сухого-полувкусного.

Я делаю глоток. Гости приходят шумно, кто-то с бутылкой, кто-то с идеями. Среди них Стас. Чистые кеды, белые носки, и всё бы ничего, но я думаю: зря. Пол просится на швабру, и носки станут серыми через пять минут. Придётся мыть полы. Когда-нибудь.

Стас садится рядом:

— Я в дизайне интерфейсов. И немного в дегустации.

— Что?

— В дегустации вкусов. У меня тонкое восприятие запахов. Например, у тебя шампунь с манго, верно?

— Верно, — говорю. — И тонкое восприятие границ, да?

Он улыбается и начинает рассказывать про «чистые ароматы тела». С каждой фразой энтузиазм испаряется. Через десять минут он обсуждает форму лопатки для пиццы:

— Отличная эргономика. Видно, не из масс-маркета.

Я смотрю на него и понимаю, что обсуждать кухонную утварь на вечеринке — пик тоски. Даже в баре официанты веселее. Стас держит лопатку, как будто она ответит на вопрос: «Что я делаю со своей жизнью».

Я достаю телефон и пишу Игорю: «Сегодня не смогу. Извини». Отправляю и сразу жалею. Потому что в этот момент Стас начинает сравнивать ножи по толщине стали.

— Ты зря с Игорем не пошла, — говорит Нина. — Он милый.

— Милый — да. Только немного… кровавый.

— В этом городе это даже романтично.

— Спасибо, эксперт по романтизму в блёстках.

* * *

Домашние вечеринки — это попытка есть икру, когда денег только на майонез. Пока ставишь дешёвое игристое в морозилку и надеешься, что оно станет шампанским, кто-то уже обсуждает форму лопатки для пиццы. На кухне весело, пока вас двое: одинаковая пауза после шутки, один плед на двоих, кружка звенит как точка. Но когда людей больше, воздух делится на доли, кислорода не хватает даже холодильнику.

Кто-то сидит в ванной с котом и объясняет ему жизнь, кто-то ищет шапку на балконе, кто-то моет посуду, потому что так проще держать себя в руках. Все делают вид, что близость — это толпа, хотя на самом деле близость — это когда можно молчать и всё равно не одиноко. Домашние вечеринки придуманы, чтобы прятаться от дождя, но иногда стоит просто выйти под него вдвоём, без посуды, без розеток и без майонеза.

* * *

К полуночи гости расходятся. Нина с Олегом уходят в комнату, за стеной смеются. Я собираю бокалы,