Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан

Перед большим образом Богородицы валялись, вернее, валились бородатые солдатики в слишком больших сапогах и слишком длинных шинелях и, снявши шапки, так усердно бились головой об пол и протертый коврик перед иконой, что такая молитва, казалось, не могла не спасти от пули. А когда я вернулась с вокзала домой в свою пустую квартиру и прижала к себе малютку Рут, я чувствовала себя вдовой, а Рут была сиротой.

Потом настали дни одиночества, тоски, ожидания писем, приездов, коротких побывок на сутки и даже меньше.

Начали приходить известия с фронта о раненых знакомых, о пропавших без вести в Самсоновской Армии^[188], о близких и дальних. Когда прибывали эшелоны с ранеными, я стояла на улице, заглядывала на носилки, с которых выгружали раненых, или стояла на вокзале среди толкотни прибывших или в ожидании еще не прибывших поездов.

Иногда я ждала поезда и час, и два, под дождем, между двумя кормлениями, чтобы в конце концов узнать, что транспорт не выгружают, что поезд перевели на другую станцию, или на другую линию, или вовсе послали в обратном направлении. И снова надо было ждать и ждать. От всего этого волнения у меня окончательно пропало молоко. Мы боялись, что не будет и коровьего молока, и ребенка перевели на грудь кормилицы. Это было хуже всего.

У кормилицы Маши, еще очень молодой девушки, которая заимела незаконного ребенка, не было первое время достаточно молока для двух детей. Надо было устроить ее ребенка на искусственное вскармливание, его отдали к какой-то женщине, дворничихе, у которой был свой ребенок и которая прикармливала обоих детей молоком — давала им «соску» (из хлеба, завернутого в тряпочку) и вообще старалась выходить детей по-своему.

Сиротские приюты назывались «домами ангелов», потому что там дети просто умирали без ухода и редко какой ребенок выживал. Здесь же простая женщина получала плату за каждого приемыша и была заинтересована, чтобы он жил. Но ребенок заболел и не выжил.

Я в первый раз в жизни поняла, какой страшной ценой покупается материнское молоко для богатых детей: я хотела спасти этого чужого ребенка, я бегала к врачам и в аптеку, пробовала взять его к нам, но все было напрасно. Я вспомнила, сколько кормилиц менялось у нас в Москве, когда моя сестренка была маленькой, всегда говорилось о том, что от волнения у кормилицы пропало молоко, что прибрал Бог ребеночка и проч. И я не понимала, в чем дело.

Когда Маша вернулась с кладбища заплаканная и я начала ее утешать, она мне ответила: «Что вы, барыня, да я вовсе не потому плачу, что Бог прибрал моего байстрюка, а уж больно ксендз дорого за похороны взял!»

Эти заботы на некоторое время меня отвлекли от самого главного: от войны. За два месяца все как-то выросли, постарели, изменились. Мы раньше не знали, не замечали, когда и почему люди десятилетиями накапливали злобу против своих ближних и почему так по-звериному и грубо начали они растрачивать эту злобу в форме войны. И хотя все были уверены, что война кончится через три-четыре месяца, что не хватит оружия, ни снабжения, ни продуктов, ни пушечного мяса, все начали привыкать к мысли, что это затяжная история, что война только в начале. О том, что война вообще никогда не кончится, об этом никто не думал.

Варварски разрушили город Лувен^[189], и Реймский собор^[190], и произведения искусства, и дорогие ценные библиотеки. Великие ученые и артисты, молодежь и совсем ни в чем не повинные женщины, дети, старики начали погибать тысячами. У всех было одно убеждение, что если эта война нужна, то только для одной цели: чтобы убедиться и доказать всему миру, как ужасна и бессмысленна война, как она вредна. Доказать воочию, что больше не должно быть войны. Война Войне!

И еще у малых и слабых народностей явилась надежда, что благодаря войне они будут раскрепощены, получат независимость и свободу. Но в таком случае должно было быть ясно, что это не последняя война, а первая в ряду длительных и тяжелых операций.

Я по ночам не могла спать. Я прислушивалась к дыханию своей малютки и думала о том, что нас ожидает впереди.

Марк иногда приезжал на несколько дней на побывку. Он был усталый, мало рассказывал и спал столько, сколько ему давали. Я могла заботиться только о его ванне, еде, покое. Мы не говорили ни о том, что там, и мало о том, что здесь.

Праздники он провел дома, но мы никуда не ходили, отказались от приглашений всех родственников и не ходили в синагогу В городе было тревожно, ловили каждый слух на лету, ходили в кафе Штраля^[191], где собирались беженцы, жены призванных и где сестры милосердия отводили душу между работой и ночным дежурством.

После того как немцы попали в Бельгию, они двинулись на Францию. Они были уже почти под Парижем. Их отогнали, и они снова наступали. Англия готовилась к воздушным налетам, в первый раз в истории. В Польше немцы были под Варшавой, заняли почти всю Польшу, и их снова отогнали. Они были в Друскениках, в Сувалках, а потому русские двинулись на Львов и ниже Пшемышля. Турция неожиданно напала на Крым. Русские отозвали свое посольство из Константинополя.

* * *

Я больше не могла вынести этого бездеятельного ожидания. Ребенок имел кормилицу, которая была неплохой нянькой, и я бросилась в общественную работу. Иногда я дежурила в еврейском госпитале, я прошла в спешном порядке курс сестры милосердия. Госпитали были переполнены обрубками тел без рук и ног, умирающих, у которых спинной хребет был тяжело поврежден. У других были раздроблены внутренности. Одни в предсмертных муках корчились от боли и просили смерти, кричали хуже, чем в предродовых болях, другие лежали, как герои (георгиевские кавалеры), окруженные цветами, сестрицами, которые за ними ухаживали, многие были без сознания, даже без стона. Сестриц милосердия в белых платочках, из-под которых выглядывали локончики, завитушки, заботливо сделанные ночью папильотками, было больше, чем нужно, — это была большая мода — работать в госпиталях.