Первая на возвращение. Аристократка в Советской России - Ирина Владимировна Скарятина

светлая русская лунная ночь, тихая и прозрачная, и вся местность в таком свете выглядела иначе, будто была омыта серебром. Мне на ум пришли слова старой цыганской песни, и я замурлыкала мелодию, которую не вспоминала уже много лет и которая внезапно и живо всколыхнула в памяти картины романтической поры моего девичества, когда я пела эту песню вместе с братом.

Мы проехали над Окой, похожей в лунном свете на огромную сияющую ленту, и увидели вдали мерцающие огоньки Тулы, известной своими заводами огнестрельного оружия, столовых приборов и самоваров. В ней поезд постоял с пяток минут, и у меня было время выбежать и посмотреть на старый вокзал, который ничуть не изменился с тех пор, как я видела его шестнадцать лет назад. На месте был и маленький киоск с типичными товарами Тулы: миниатюрными карманными ножиками, крошечными ножницами, игрушечными пистолетами да кукольными самоварами. Как же много раз я, выскочив из поезда, покупала такие вещицы в качестве подарков своим детям, обожавшим их сильнее любых других игрушек. Но вот станционный колокол прозвонил последнее предупреждение, и я бросилась обратно в вагон.

Мы катили и катили сквозь лунную ночь в Орёл – столицу губернии, находившуюся всего в восьмидесяти верстах от Троицкого, моего дома. И мне, прижавшейся лицом к холодному оконному стеклу, казалось, что я узнаю каждый пролесок, каждую речушку и каждое сельцо, мимо которых мы мчались.

"Наверное, воображение", – подумала я, потому что в прежние времена не так уж часто смотрела в окно и бо́льшую часть пути читала. И тем не менее всё выглядело таким знакомым, таким реальным.

Но тут дорога сделала крутой поворот и совсем рядом засверкали огни Орла. Я отчаянно пыталась поднять окно, но руки у меня так дрожали, что я ничего не могла с ними поделать, и Вик, молчаливый и понимающий, взял открытие окна на себя и помог мне надеть пальто и калоши. Максимально высунувшись, я смотрела, как мы приближались к старому вокзалу, и заметила, что из совсем белого он теперь превратился в бело-зелёный, что большой колокол, пусть и висевший на прежнем месте, был отполирован и сиял в свете лампы самым необычайным образом и что крестьяне, стоявшие на платформе, выглядели точно так же, как всегда, – толстые овчинные шубы, меховые шапки-ушанки и самодельные снегоступы.

"Возможно, кто-то из них приехал из Троицкого, – взволнованно воскликнула я. – Вдруг они знают меня", – и Вик ласково промолвил: "Возможно".

Стоит составу остановиться, как мы, ссыпавшись по ступенькам, несёмся через платформу в зал ожидания, раньше называвшийся залом первого класса. Я проталкиваюсь сквозь толпу, поскольку наш поезд стоит в Орле всего семнадцать минут и мы должны спешить, ох, как спешить. Ведь нам так много нужно увидеть и на это дано так мало времени!

"О, пожалуйста, пожалуйста, пропустите нас", – кричу я, и люди смотрят на меня с удивлением, потому что в своей американской одежде я выгляжу иначе, чем они, и им понятно, что я иностранка, но в то же время они слышат, что я прекрасно говорю по-русски, а также замечают самую странную деталь – слёзы, текущие по моим щекам.

Я обнаруживаю, что в зале первого класса всё изменилось. Вместо двух длиннющих столов с белыми скатертями, лампами и всякими растениями теперь несколько маленьких столиков, покрытых коричневой клеёнкой, и на них ничего нет. Огромный прилавок в глубине зала, где раньше стояли блестящие пузатые самовары и множество соблазнительных на вид блюд, теперь грязен и пуст. За ним уже не суетятся толстые повара в белых фартуках и высоких накрахмаленных колпаках и не пахнет аппетитным жарким. Про этот буфет в Орле ходил вечный анекдот, что официанты перед приходом поездов неизменно облизывали размазанную по кусочкам хлеба икру, дабы она, увлажнившись, аппетитно блестела и привлекала внимание голодных пассажиров. А потому существовало известное изречение: "Никогда не ешьте бутерброд с икрой на орловском вокзале".

"Пойдём, – кричу я, перекрывая гомон, – посмотрим императорские комнаты, где я всю жизнь ждала поезда", – и, взяв Вика за руку, увлекаю его сквозь сутолоку вокзала к ведущему туда короткому коридору.

"Куда это вы, гражданочка, собрались? – спрашивает караульный, преграждая винтовкой путь. – Вам в комнаты Совета нельзя".

"Ах, вот как они нынче называются, – отвечаю я, стараясь говорить спокойно, но без особого успеха. – Я всё понимаю, но, пожалуйста, пожалуйста, разрешите хотя бы заглянуть внутрь. Я когда-то жила в Орле и не была здесь шестнадцать лет, а наш поезд простоит ещё только пять минут, и, быть может, я больше никогда сюда не вернусь. Просто позвольте разок взглянуть, хоть одним глазком", – молю я. И солдат, окинув взором моё заплаканное лицо и, очевидно, войдя в положение, отступает в сторону, чтоб дать мне возможность посмотреть туда сквозь дверное стекло.

Большая средняя комната – это теперь местный Совет. Мебель осталась на прежних местах. Точно по центру комнаты стоит круглый стол, а на нём – всё та же уродливая старинная фарфоровая лампа, покрытая бронзовыми цветами. Уже став взрослой, я каждый раз, следуя через Орёл, тушила в лепестках этих цветов свои окурки и, увы, поскольку лампу никогда не чистили, из года в год находила их там в постепенно возрастающем количестве. Интересно, убрали ли их оттуда с тех пор? Однако с того места, где я стою у охраняемой красногвардейцем двери, этого не видно.

На стене вместо портрета увешанного орденами и лентами императора, который всегда напоминал мне крышку конфетной коробки, теперь красуется огромный портрет Ленина в его типичной позе при обращении к аудитории с вытянутой вперёд рукой.

Старую спальню с розовыми фарфоровыми умывальными раковинами, похоже, от других комнат отделили – ведущий туда внутренний проход загородили шкафом, а в том месте, где раньше было второе окно, прорубили новую входную дверь. Но и там мебель стоит так же, как раньше: я вижу старый зелёный кожаный диван, на котором много раз спала, и беломраморный умывальник с розовой раковиной и кувшином. "А маленькой раковины нет!" – с тревогой восклицаю я. Караульный взирает на меня с любопытством, и Вик твёрдо произносит: "Пошли – мы должны вернуться к поезду, иначе опоздаем".

Я неохотно следую за ним, заглядывая по пути в окно третьей комнаты, однако там задёрнуты шторы и ничего нельзя рассмотреть.

Когда мы уже на полпути, звонит большой колокол (ни один другой колокол в мире не звучит для меня так, как этот), и мы бежим к вагону. Стоит нам в него заскочить, как паровоз трогается, и мы медленно проплываем мимо здания орловского вокзала и