Тума - Захар Прилепин

…тронулись; янычары были впереди, за ними Степан, Минька чуть отставал. Степан слышал его взгляд так, будто за ухом кружила немая пчела.

Цыганок ступал бережно, обходя ямы на разъезженной дороге.

Прошли сквозь Азов-город теми же путями, что и в прошлый раз: подальше от главных улиц. Беспрепятственно выехали за городские ворота.

Деревянный настил моста радостно загрохотал под копытами.

Ветер был мягок, небо – разнежено, облака – пушисты.

Пухлое, как колобок, сияло солнце.

Вослед им долго слышался перезвон цепей на подъёмном мосту.

Двинулись пыльной дорогой вдоль Дона в сторону моря.

Во весь их путь камыш вдоль Дона был выжжен. Река казалась оголённой.

Недавно та вода протекала у Черкасска, казачки в ней полоскали бельё, казачата поили коней.

Достаточно отъехав и оглянувшись, Степан увидел лобастые азовские стены и хоругви с полумесяцами, торчащие на башнях. Город высился, упрямый и гордый, будто огромный каменный трон.

…прибыли к малому причалу, где, одинокий, стоял тунбас.

Когда задул ветер, с тунбаса явственно потянуло шафраном и перцем.

Тут же, на берегу, сушились паруса и канаты. На шестах были развешаны сети. Пузатились пустые просмолённые бочки. Загорелые рыболовы конопатили лодки.

Невдалеке от причала был караван-сарай – тихий, будто бы пустой.

С тунбаса по деревянным сходням спускались гаремные наложницы в расшитых шёлком фередже. Лицо каждой было спрятано за яшмаком – белоснежной сеткой из шёлковой ткани.

Степенные, как гусыни, не глядя по сторонам, прошли они в сторону караван-сарая. Последней исчезла в его резных дверях гаремная старуха-смотрительница – калфа.

Всадники направились вослед за ними. Заехав внутрь, Минька помог Степану спешиться.

Вдвоём прошли в крайнюю беседку.

Стол уже был накрыт: доска со свежей, только что вынесенной зеленью и блюдо со множеством маленьких, не больше мизинца в длину, пирожков. Кувшин с питьём. Степан понюхал, что́ там; оказалось, щербет.

…оставив Степана, Минька молча вышел во двор.

…скрипя, открылась ведущая в соседнюю беседку дверь.

Выглянула и пропала только что виденная Степаном калфа.

…недолго спустя, к Степану втолкнули наложницу.

Ничем не удивлённая, та присела к столу.

Сквозняк задувал в его сторону, потому он сразу расслышал её запахи: сладких масел из-под одежд и лёгкий дух прокисшего молока.

Движения её были ленивы и будто бы даже сонны.

Степан и сам не знал, как догадался, что пред ним – невольница руських кровей.

– Как живёшь, дева-краса? – спросил негромко, глядя на её белоснежный яшмак.

– До сего дня не тужила, мил человек, – ответила она тихо.

…и она знала, и Степан знал: раз её свели со славянским сородичем – значит, кончилась для неё гаремная жизнь. Должно быть, решили передарить её недавнему пленнику – пахнущему, несмотря на чистое платье, смрадом, с изуродованной, отставленной в сторону ногой.

Если ж он не возьмёт её – быть ей проданной в другие люди, оттого что раз поговорившая с другим мужем наложница более в наложницах оставаться не может…

– Давно не тужишь? – спросил Степан.

– Уж и запамятовала, когда тужила.

Степан в один кус съел пирожок, за ним другой.

– …и годков прошлых не помнишь? – спросил, облизываясь.

– Как же не помню, – ответила. – Сам слышишь – и речь не забыла… Помню! Как во сне приблазнится – пробуждаюсь и дрожью дрожу.

…закусывал пирожки зеленью, и запивал прямо из кувшина щербетом.

– …не просится в обрат душенька твоя?

Наложница, замолчав, пропала в своём хиджабе, как в норе.

Степан с бесстрастным, как у коня, видом жевал зелень.

Нежданно та заговорила снова, с издёвкою в тихом голосе:

– …в труде с утра до ночи, на жидкой похлёбке, такая была долюшка для моей душеньки. А дале было б, как у матушки моей – гнута да бита… А тут – и пирожочка с твоего стола не пожелаю, все уж перепробовала. Сластей таких, как здесь, там и не ведала, а тут – к зубам пристали уже… Знай, греюсь на солнышке.

У Степана чуть дрогнула верхняя губа.

– …жаба, что ли? – спросил. – Греться на солнце?..

Она склонила голову.

– Блядское семя твоё, – сказал, загребая оставшиеся пирожки в горсть. – Иди к своей старухе.

VII

В июле долетела с московской стороны чёрная весть: преставился государь, царь и великий князь всея Руси Михаил Фёдорович.

У государя осталось два сына, – казаки знали о том, – и всё равно то здесь, то там заводились, расчёсывались слухи, что наследники слишком малы, а бояре – подлы, что всё теперь пойдёт по шву, что султан уже сбирает тьмы в поход до самой Москвы, и первыми на пути османовых полчищ стоять – казакам.

Пределов не имевшее царство – сразу показалось шатким.

…бил черкасский колокол. Плыл вязкий, как ил, гул. Тяготили муторные предчувствия. Жизнь лежала на боку, как хворая.

Кружили, уходя во все четыре стороны, разъезды.

Иван со Степаном ходили теперь в караулы, и видели степь всё дальше и дальше. Запоминали балки, овражки, тропки. Примерялись к звёздам.

Ветры звались здесь именами соседей: запорожский ветер и яицкий, ветер азовский и московский.

…возвращались с разъезда – а в Черкасске уже судачили о вестях, завезённых белгородскими, тамбовскими или воронежскими людьми.

Каждого гостя допрашивали по сорок раз о том, как теперь всё будет, словно тот был думный дьяк.

– А не откажут ли казакам впредь платить жалованье? – теребили валуйского купца. – А не урежут ли их в свинце, порохе, сукне, хлебном запасе и вине?

На разговор являлся Васька Аляной и выкладывал сокровенное:

– Слыхал я, браты, что жалованье теперь будут выдавать кочетами…

Казаки постарше смолкали, заранее оглаживая усы, чтоб не выказать смех.

– Кудахчете всё, хоть по яйцу снесли бы, – издевался Аляной над самыми говорливыми, глядя наглыми белёсыми глазами.

И вдруг переводил взгляд на купца:

– Надысь приехал? Не слыхал, должно, что следом за тобой указ вышел всему купечеству сдать Донскому Войску наторгованное? Нам заново Азов воевать, а вы приговорённые нам пособить. Сымай замки, надобе товары твои глядеть.

– Не было такого указа, – отвечал купец спокойно, и Васькин взгляд выдерживал.

Московский торговый гость неизбежно был пуган и рисков – иные сюда не добирались.

…наконец, известили: Москва присягала шестнадцатилетнему, на год старше Степана, сыну усопшего правителя – новому Всея Руси государю, царю и великому князю Алексею.

Едва молодой государь воцарил, в августе преставилась мать его, благоверная царица Евдокия Лукьяновна.

Царь оказался круглым сиротой; в том увиделся сразу и трудный знак, и своё поручение для Войска Донского.

Дед Ларион Черноярец ожил – зимние хвори его отвязались, а след костыля снова обнаруживался то там, то здесь.

– Окромя казаченек,