Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт

— Представь, Ирма, — выдохнула она. — Представь только, что мы из этого сделаем.

Я беспрерывно шила, днем для мадам, а вечерами вышивала носовые платки, скатерти и салфетки на мебель, которые Молли продавала для меня, а некоторые я отдавала миссис Гавестон в уплату за пансион. Я думала о Густаво, но написать ему не могла — адрес пропал в Кливленде. Так что оставалось только вспоминать лунную ночь на корабле.

И все же тем летом мне было спокойно и уютно. У меня была работа, жилье, и хотя некому было разделить со мной свободные воскресенья, когда Молли воплощала в жизнь свои «планы», можно ведь и просто гулять в парках, ходить на рынок, или отправиться к озеру, которое даже больше, чем Эри, посмотреть кукольное представление на площади или потрепаться со знакомыми итальянцами, живущими по соседству.

В полдень Симона накрывала стол в задней комнате, подавала хлеб с сыром, а иногда густой фасолевый суп, редиску, картофель или лук, поджаренный до нежнокоричневого цвета. Мы обсуждали платья, которые делали в тот день — французские, итальянские и английские слова сплетались в единый, всем понятный язык. Как-то днем разразился такой ливень, что ни одна леди не рискнула приехать к нам даже в экипаже, и мадам Элен разговорилась о своей жизни. Она шила рукав с буфами для наряда оперной дивы, чем-то он напомнил мне пухлую овечью ляжку. Оборки для юбки этого платья лежали у меня на коленях розовым атласным ворохом.

— Где вы жили раньше? — спросила я.

Мадам Элен нахмурилась и принялась описывать Эльзас: там часто бывают туманы, в воздухе висит мокрая пелена. Мужчины добывают уголь, а женщины занимаются сортировкой. Дети ползком, на четвереньках, тянут по туннелям вагонетки с углем, точно маленькие пони.

— Пони впряжены в эти вагонетки? — переспросила я, уверенная, что неправильно поняла ее французский.

— Дети, — мрачно повторила она и показала рукой от пола, какого они роста. Четырех-пятилетние дети.

Элен склонилась над рукавом, ее била дрожь.

— Вы тоже работали на угольных копях? — спросила я, когда она успокоилась.

— Нет, на жену хозяина. Сначала прибиралась, потом стала шить.

Она откусила нитку.

— Почему вы уехали из Эльзаса, мадам?

— Слишком много смертей, — горько ответила она.

Угольные туннели часто обрушиваются, убивая запряженных в тележки детей. Их тела мужчины откапывают и отдают плачущим матерям, а сами немедленно возвращаются к работе. Глубоко под землей взрывается газ, шахтеры погибают от ожогов или от удушья. Женщины становятся калеками или гибнут — контейнеры с углем нередко опрокидываются. Многих, впрочем, ждет смерть от болезней, большинство харкает кровью. Пеллагра выкашивает целые деревни.

Отец Ансельмо рассказывал про эту болезнь. Кожа от нее шелушится, идет трещинами и они кровоточат. Человек становится вялым, слабым, и у него путаются мысли. Солнечный свет режет глаза. Потом больные начинают бредить. Дети голодают, ведь работать родители не могут. И если малярия пожирает всех без разбора, и бедных, и богатых, то пеллагра — удел бедняков.

— А как вы уехали?

Ее дядя из Чикаго прислал своему сыну деньги на проезд, не зная, что тот погиб в шахте. И Элен поехала в Америку вместо него. Дядя был вне себя от горя, узнав о смерти сына, но помог Элен открыть ателье, а сам затем уехал в Канаду и занялся там охотой и трапперством. Иногда он присылал племяннице меха. Так вот откуда лисьи, волчьи и соболиные шкуры, которые она хранит в кедровом сундуке. Дамы охотно покупали эти меха, приговаривая, что из мадам Элен мог бы получится отличный меховщик, но в последнее время шкуры перестали приходить. Возможно, дядя скончался.

Мадам Элен не посылала домой деньги, все ее родные либо умерли, либо перебрались в Америку. В ту неделю, когда она уезжала, умерли сразу четверо ее двоюродных братьев, младенцы. Их положили в крошечные могилки, выдолбленные в мерзлой земле.

— Подсоберите складки на турнюре, Ирма, — сказала она и плотно сжала губы, точно шов на них положила.

Симона склонилась над своей машинкой, ее ровное стрекотание заполняло всю комнату. Я делала турнюр, и мне слышался похоронный звон в деревне Элен. Я представила себе младенцев, неподвижных, спеленутых в одеяльцах. Моя игла замерла. Мы никогда не шили крестильные рубашки, ни разу за все время, что я здесь, хотя нередко — другие детские вещи. Отказ получила даже жена банкира миссис Ричардс, наша лучшая клиентка. «Прошу прощения, — извинилась мадам, — сейчас совсем нет времени». «Но я уверена, что вы управитесь, там немного работы. Просто белый шелк и спереди кружева. Ваша девушка могла бы ее сшить». Она указала на меня. Мадам покачала головой. «Я ведь хорошо вам плачу и всегда вовремя». Это правда. Она, в отличие от некоторых, никогда не «забывала» взять деньги у мужа. «Пятнадцать долларов, — предложила миссис Ричардс. — Это непомерные деньги, но я готова». Цена и впрямь непомерная за ярд шелка и кружевную ленту. «Что же, мне придется идти к другой портнихе ради этого?» — с негодованием спросила леди. «Да, придется», — кивнула мадам. Гладкие брови сердито сдвинулись. «С таким неуступчивым характером вы рискуете потерять свой бизнес». «Возможно».

Теперь я понимала мадам, но откуда миссис Ричардс знать про младенцев, похороненных в крестильных рубашках? Слышала ли она, как стучат о гробик комья мерзлой земли? У Элен было восемь братьев и сестер, и все умерли еще до ее отъезда. Трое — один за другим, ранней весной. Глядя на шьющую Элен, я вспоминала вдов из Опи, чьи черные шали, казалось, стали частью их плоти. В них они сходили в могилу, чтобы там было не так холодно. Подобно черной шали, мадам окутывала ее печаль.

Она обернулась к Симоне и сказала:

— Все, хватит о грустном. Соберите обрезки в пакет, сегодня придет Якоб.

Торговец Якоб, хромой, вечно что-то насвистыващий, обходил ателье и швейные мастерские, собирая лоскутки. На спине у него, точно горб, всегда сидел набитый рюкзак, а куртку украшали разноцветные нитки. Когда бродячие мальчишки стянули как-то раз его поклажу, он воспринял это снисходительно.

— Симона, не найдется ли у вас чего-нибудь для меня? А то вот, вороны меня пощипали.

По приказу Элен Симона отдавала ему и вполне приличные отрезы ткани, а Якоб продавал их человеку, которого называл Старожилой ^[2].

— Вы добродетельные женщины, — частенько говорил он. — Да благословит вас Бог Израилев.

В дождливые дни, когда у нас не было заказчиц, Якоб иногда сортировал свои обрывки в углу ателье.

— Синие грекам, красные полякам, зеленые словакам, — приборматывал он нараспев. — Я свое дело зна-аю.

Он приносил нам маленькие подарочки: цветы, свернутые из ярких клочков бумаги, пирожки с черносливом, их пекли его сестры, занятные камешки, которые он подбирал во время своих походов. Когда он принес нам мешочек перламутровых пуговиц, раздобытых в ходе сложных старьевщицких обменов, мадам щедро заплатила ему и еще добавила две бархатные ленты, для его сестер.