Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт

Элен и со мной была щедра. Она платила мне девять, потом десять долларов в неделю. На деньги, которые я отсылала домой, отец Ансельмо отвел Дзию Кармелу к врачу, обучавшемуся в Неаполе. Он написал мне, что лихорадка у нее прошла, но все равно она кашляет и целыми днями сидит в пекарне около большой печи. Иногда говорит обо мне — так, словно я не уезжала из Опи.

— Отсылать деньги домой — это не план, — как-то вечером неодобрительно заявила Молли. Я вышивала, а она старательно подводила счета. — Тебе необходимо откладывать на ателье. У женщины должна быть собственность. Только так мы можем выжить.

Ее календарь, ее драгоценная святыня, весь был испещрен цифрами и карандашными пометками, и она постоянно что-то туда дописывала, рисовала стрелочки и кружочки. Первый займ она дала в сентябре.

Телеграмма из Опи пришла в начале декабря. Я почуяла ее через дверь, когда стряхивала снег с ботинок на крыльце пансиона. Мне сказало о ней тревожное мяуканье нашей кошки и резкие взмахи веника Молли, которые прекратились, когда я вошла в прихожую. Конверт поблескивал в тусклом свете гостиной, он лежал на боковом столике, накрытом скатертью с моей вышивкой, которая вдруг показалась мне отвратительной — слишком яркие розы и жирная птица-синешейка. Молли прислонила веник к стене.

— Может, там хорошие новости от твоего отца, — предположила она. — Они же ждут ребенка?

— Мы не посылаем телеграммы, когда кто-то родился, — подавленно ответила я.

— Ирма, если хочешь, я…

— Нет, я сама прочту.

Золотисто-коричневая бумага была, казалось, слишком хороша для плохих известий. Или мои деньги все же заставили их изменить своим привычкам?

— Вестерн Юнион, — медленно прочитала я. Затем дату, мой адрес и сообщение: «Дорогая Ирма, Дзия Кармела мирно скончалась на прошлой неделе, последние ее слова были о тебе. Твои деньги мы потратили на похороны. Скоро я уезжаю из Опи, буду служить в храме в Калабрии. Храни тебя Господь. Отец Ансельмо».

— Ты садись, — сказал чей-то отдаленный голос. — Я пойду чаю налью.

Потом мне в руки дали горячую чашку.

— Не хочу показаться жестокой, но она ведь кашляла все последние месяцы? Старики долго не живут, когда такое у них начинается. Во всяком случае, в Ирландии. — Чай во рту не давал мне вздохнуть, и я заставила себя его проглотить. — Ирма! — сильная рука потрясла меня за плечо. — Ты пугаешь меня, девочка.

Каждый день, с тех пор как я уехала из Опи, я представляла себе Дзию — она сидит на своем стуле, кашляет, конечно, но она там, она всегда меня ждет. Я представляла себе, как отец Ансельмо торопливо идет из алтарной части, чтобы поздороваться со мной, и сандалии стучат по каменным плитам. А теперь узы, связывавшие мое сердце с домом поверх суровой Атлантики, распались. Часы в гостиной пробили несколько раз и умолкли, я поняла, что Молли что-то говорит мне.

— … капуста и отварная говядина. Может, хоть немножко поешь? — встревоженно спрашивала она.

Но я поднялась по крутой лестнице к себе в комнату, легла в кровать и горько заплакала. О бедной моей Дзие, о ее скудной, полной тягот жизни, ее одиночестве и долгой болезни. Я плакала от жалости к себе, о том, как больно мне будет увидеть ее пустой стул, если я вообще когда-нибудь вернусь. «Уедешь из Опи — умрешь с чужаками, — сотни раз говорила мама, но она могла бы добавить: — а те, кого ты любила и покинула, умрут без тебя, и не ты закроешь им глаза».

Неподвижно лежа в темноте, я видела, как женщины, пришедшие помочь Ассунте, обмывают Дзию и одевают в ее единственное хорошее платье. Мои деньги позволят оплатить церковный хор и восковые свечи, наверно, хватит и на приличный гроб. Легкий сквознячок пошевелил занавески и прошел по узкой комнате. Кто позаботится о моей душе, если я умру в Америке? Мадам Элен неверующая, а Молли не будет тратить деньги на того, кто умер. Я решила купить ритуальную страховку у сицилийского агента на Полк-стрит.

Спустя две недели после смерти моей Дзии в городе наступили промозглые холода. В воздухе висела угольная пыль, такая плотная, что казалось, я могла ее пощупать, когда устало тащилась в ателье и потом обратно в пансион. Только работа отвлекала меня от все возраставших сомнений. Зачем я приехала в Америку? Чтобы было, на что жить? Ради кого? Не ради своих родных — все умерли, исчезли или завели новые семьи, в которых мне нет места. Заработать на обратную дорогу — нет, я потихоньку осознала, что дома меня никто не ждет. Младенец полностью вытеснит меня из отцовского сердца. В Опи я редко задумывалась над тем, ради чего я живу. Никто не задается вопросом «зачем» в голодный год, а только лишь: «что я буду есть завтра?» Мои предки, те, кто когда-то поселился на нашей горе, тоже не спрашивали себя, зачем. Но теперь, когда я совсем одна в Чикаго, настойчивое «зачем?» все сильнее угнетало меня.

— Ты можешь выйти замуж, знаешь ли, и у тебя будет собственная семья, — настаивала Молли. — Разве твоя тетя не говорила то же самое? Ты слишком много думаешь. Пошли со мной на танцы.

Нет, я не могла. Режь, шей, работай — эти слова заполняли мой мрачный мир, как звон колоколов, они поднимали меня по утрам, я слышала их в грохоте улиц, когда шла в ателье, и проваливаясь в сон вечерами. Даже голуби на заснеженных крышах курлыкали режь, шей, работай.

Швейные машинки, похоже, только распалили у богатых дам страсть к пышным нарядам: они требовали плиссированные складки, оборки, кружевные вставки, жабо, брыжи — и чтобы все идеально по фигуре. Это касалось и повседневных платьев. Очень многие вещи все равно, конечно, шились вручную. Из Европы, Нью-Йорка и Бостона мы получали новые фасоны. Наши заказчицы желали заполучить все самое модное и раньше всех остальных. Когда я сказала мадам Элен о Дзие, она сдержанно посочувствовала. Однако сама она видела в жизни столько смертей, а здесь к тому же речь шла о больной старухе, что моя длительная скорбь приводила ее в недоумение.

Симона тоже искренно изумлялась.

— Уже получше, уже не так грустишь? — часто спрашивала она.

— Да, — всякий раз отвечала я, — получше.

Но они с мадам обменивались понимающими взглядами.

— Пожалуйста, Ирма, примерьте это, — попросила меня мадам сырым февральским утром. — Миссис Штрауб хочет сделать дочери сюрприз, а вы как раз ее комплекции.

Она протянула мне изящное мшисто-зеленое платье из мериносовой шерсти, отделанное бархатными лентами. Пока Симона застегивала пуговички на спине, я потрясенно смотрелась в наше примерочное зеркало. Какая нежная, ласкающая кожу ткань. А ведь это просто платье для прогулок.

— Подойдите сюда, Ирма. Я отмечу длину, — суховато попросила мадам.

При ходьбе платье плавно струилось, с тихим шелестом облегая ноги.

— Когда же вы его раскроили и сшили? — спросила я.

— В воскресенье, — невнятно буркнула мадам, зажав во рту булавки. — Поднимитесь. Надо подколоть подол.