Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов

– Как же это случилось? – придя в себя от услышанного, спросил Киприан, хотя знал, что нет крепостей, которые невозможно взять.

На это путник ответил без затей:

– Перед рассветом в день великомученицы Марины[92] кто-то из «боляр» открыл Френкхисарские ворота и опустил подъемный мост. Враги ворвались в город, началась резня. Особенно безжалостными показали себя бывшие христиане-сербы, принявшие ислам после битвы на Косовом поле.

Так уж исстари повелось, что изменившие своей вере особенно жестоки по отношению к прежним единоверцам, ибо доказывают всему свету, и в первую очередь самим себе, что приняли новую веру искренне и чистосердечно.

– А как сам спасся?

– В суматохе ночного боя около меня упал сраженный стрелой турок, я затащил его за плетень, переоделся в его войлочный акетон[93], залитый кровью, шаровары и тюрбан. Через ворота шел смело, уверенно, ни на кого не глядя, и меня никто не остановил, приняв за раненого воина, выходящего из боя. Так я беспрепятственно покинул город, хотя следовало, наверно, умереть в бою. Но животный страх гнал меня прочь. С этим ничего не поделать, это сильнее человека, как бы тот теперь ни хорохорился.

– А какова судьба царя Ивана Шишмана и святейшего патриарха Евтимия?

– Говорят, царь вымолил себе жизнь, а патриарх погиб, но доподлинно сего не ведаю.

– Что ты хочешь от меня, Петр?

– Остаться в одном из твоих монастырей, чтобы замаливать свои грехи… – упал в ноги митрополиту странник.

– Ступай в Богоявленскую обитель. Скажешь игумену, что я прислал.

Оставшись один, Киприан прикрыл глаза. Вспомнилось Велико Тырново, где родился, давно забытый аромат цветущих весенних деревьев, летние ночи, наполненные запахами цветов и пением цикад, а зимой – холодные восточные ветра, наполнявшие город свежестью и заставлявшие сильнее кутаться его обитателей. Представил себе журчащую внизу под холмом быструю Яндру и серые скалы над ней. В памяти воскресла давняя встреча с болгарским патриархом Евтимием, когда Киприан возвращался на Русь из Царьграда через Болгарию. Тогда тот признался: «Неспокойно у меня на душе. Печалюсь о судьбе нашей многострадальной отчизны, ночами видения страшные грезятся, и в голове раздается такой шум, словно это завывает ветер в кронах облетевших деревьев. Неужели неверные поглотят Болгарию?» Что на это ответить, Киприан тогда не знал, но, видно, не зря сие представлялось тырновскому патриарху.

Сейчас русскому святителю оставалось только скорбеть о гибели православных, и он долго ворочался с боку на бок, пока не уснул, а виделось ему нечто ужасное, чего под утро, как ни силился, не мог припомнить. В памяти остались только некие черные врата и стражник, с губ которого сочилась кровь. Господи, прости и сохрани…

2

Москве для своего возвышения требовалось объединить вокруг себя как можно больше земель, хотя о главенстве на Руси она еще не помышляла. В государе можно разочароваться и изменить ему, но совсем другое дело, которая вольно-невольно бурлит в крови у каждого.

Авторитет великого владимирского князя во многом зависел от местопребывания святителя Киевского и всея Руси. Василий Дмитриевич по своей молодости или легкомыслию не придавал этому значения, зато бояре, доставшиеся ему в наследство от батюшки, имели иное мнение на сей счет. Их пугало объявленное еще при Пимене отложение Великого Новгорода от русского митрополичьего суда.

Новгородский архиепископ Иоанн имел полную возможность превратиться в нового святителя северной Руси, до этого оставалось рукой подать, но пока он медлил. Боярская республика ко всему прочему могла шантажировать константинопольскую церковь своим переходом в латинство, ибо католики находились совсем рядом, по другую сторону пограничной реки Нарвы, и имели с Новгородом давние торговые отношения. Создалось впечатление, что ганзейцы готовы принять схизматиков с распростертыми объятиями. У владыки Иоанна имелись и другие возможности для отделения архиепископии от Москвы. В частности, он мог заплатить некую сумму вселенскому патриарху и получить относительную свободу, но что-то удерживало его, хотя в финансовой поддержке Византия очень нуждалась, влача жалкое полунищенское существование.

Дабы не допустить отделения новгородских земель от русской метрополии, требовалось принудить ее к поминовению. Ну а коли та окажется несговорчива, то как заставить ее к сему? Оставалась только война, и бояре поставили этот вопрос перед князем.

– Не пора ли, государь, силу употребить по отношению к Великому Новгороду? – улыбаясь своим беззубым ртом, осведомился престарелый Даниил Феофанович.

Василий Дмитриевич не возражал, хотя не вполне понимал, к чему это приведет. Отправили послов Новгород, и те потребовали выплаты «черного бора», который Русь выплачивала Орде с каждого двора в качестве «выхода». Претензий к Новгородской республике Москва не имела, ей аккуратно платили свою долю податей. Некоторая ее часть, правда, беззастенчиво оседала в подвалах Кремля. Главной целью москвичей являлось восстановление церковного суда «отцу нашему митрополиту», который снимет за то отлучение и простит всех по-отечески.

Все это невозмутимо выслушал архиепископ Иоанн и при том заметил:

– Негоже смиренному архиепископу спорить с митрополитом Киевским и всея Руси, да к тому же еще с великим князем. Пусть сие решит сход. Воля народа – воля Господа.

Ударили в вечевой колокол, звук которого горожане отличали от прочих звонов. Еще быстрее закружились в осеннем прозрачном воздухе желтые листья, и горожане заторопились к Ярославому дворищу, полагая, что вопрос касается пошлин и налогов, а это всех заботило. Налогом облагалось всё, даже рыбная ловля на озере Ильмень, где погибло немало гибло рыбарей.

Участвовать в вече могли все граждане вольного города независимо от звания и состояния. На нем голос последнего нищего стоил голоса высокородного боярина или купца, но только теоретически. Состоятельные люди нанимали себе рвань, которая могла перекричать любого.

Инициировать сход мог любой горожанин вольного города, стоило лишь ударить медным языком в чрево колокола. Созыв народного собрания по недостойной причине карался свержением баловника с Великого моста, что сулило почти неминуемую гибель. Течение в Волхове стремительно, и водовороты затягивают в себя даже опытных пловцов.

Посадник Тимофей Юрьевич неторопливо поднялся на помост, называемый здесь степенью[94], воздел вверх руку и громким, уверенным голосом огласил волю великого владимирского князя.

– Теперь судите сами, господа новгородцы, по своему разумению… – закончил он и бесстрастно отошел в сторону, скрестив руки, словно дальнейшее его не касались.

Как и надлежало, воля народа определялась по силе крика, выражавшего согласие или неодобрение. Господин Великий Новгород опять отказал Киприану в церковном суде, заявив, что сие противно его воли.

В Москве это восприняли как дерзость, даже оскорбление, и